Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Джонстон Дженнифер

Она засмеялась. Ее смех всегда был чарующим. Отец снова покосился на нее над огоньком спички.

— Милый мальчик, где ты мог услышать такой вздор?

Она встала в шелесте юбок, словно волны, шипя, лизали песок.

— Бесспорно, определенное напряжение существует, — сказал отец. — Но я не сомневаюсь, что все удастся уладить.

— Но где ты мог услышать подобные глупости? Вот что я хотела бы знать.

— Недолгую вспышку, пожалуй, вовсе исключить нельзя.

Он легонько всосал воздух, табак зарделся, и на какой-то миг его лицо почти просветлело.

— Положение в мире. Да. Стремление к господству. — Быстрым досадливым

движением кисти он погасил спичку и бросил ее в камин. — Если тебя это интересует, я распоряжусь, чтобы газеты, когда я их прочту, относили тебе. Тогда ты сам сумеешь разобраться в происходящем. Меня же это мало интересует. Страницы, посвященные международной политике, я чаще пролистываю. Если от меня самого ничего не зависит, то, как я убедился, мной овладевает страшная апатия. Иногда я сожалею… — Он чиркнул новой спичкой. — Здесь, — он взмахнул колеблющимся огоньком, — мы так далеки от всего, так ограждены!

— Ах, Фредерик, как вы скучны, когда говорите ни о чем, как сейчас. И говорит, и говорит ad infinitum [8] ничего ни о чем. С кем ты разговариваешь о подобных вещах, Александр? Неужели с прислугой? — При одном только предположении ее голос чуть прервался.

— Конечно, нет.

— Но в таком случае?

Огонек над чашечкой трубки трепетал, как бабочка на венчике цветка.

— Ну-у… с людьми.

Она плотно, гневно сомкнула губы, а потом сказала:

8

Без конца (лат.).

— Ты имеешь в виду этого мальчишку. Этого Джеремию Кроу.

— Может быть.

Спичка погасла и медленно чернела между его пальцами.

— Что он может знать?

— Вероятно, меньше, чем вы, но гораздо больше, чем я. О том, что происходит в мире.

— Ты больше никогда с ним видеться не будешь. Ты понял?

— Я понял то, что вы сказали, но не могу понять — почему.

— В таком случае просто положись на мое решение…

Она протянула руку мимо меня и дернула сонетку — медную, всю в завитках, ручку на стене у камина.

— Но он очень хороший. Мы… он мой друг.

— Фредерик!

Он вздохнул. Обуглившаяся спичка выпала из его пальцев.

— В определенном смысле твоя мать права, мой мальчик. Такие отношения неуместны.

— Во всех смыслах.

— Так далеко я заходить не стал бы. Но во многих смыслах. С этим грустным фактом следует смириться в юности, мой мальчик. Да, в юности. — Он умолк и потыкал ногтем мизинца в рдеющий табак. — Обязанности и ограничения, неотъемлемые от сословия, к которому ты принадлежишь по рождению. С ними надо смириться. Но, с другой стороны, подумай о привилегиях. Стоит принять привилегии, и остальное последует само собой. Хаос может воцариться с такой легкостью…

— Ни о чем. И говорит, и говорит. Всегда одно и то же…

Открылась дверь, и вошла горничная.

— Пожалуйста, гардины.

Она вернулась к роялю и села, расправив под собой юбки. Горничная прошла через комнату и закрыла окна. За ними уже совсем стемнело.

— Налейте-ка мне рюмку виски, молодой человек, — распорядился отец.

Тяжелый стеклянный графин стоял на серебряном подносе. Виски он предпочитал неразбавленное. Я налил стопку примерно наполовину. Вокруг нас неслись вихри Grande Valse Brillante [9] .

Горничная одергивала и расправляла занавески широкими уверенными движениями. Я поставил стопку на столик рядом с отцом. Он кивнул.

9

«Большой блестящий вальс» (фр.) — вальс Шопена.

— Больше ничего не нужно, сударыня?

— Благодарю вас. Нет.

Ее голос, как и ноты, вырывавшиеся из-под ее пальцев, был веселым. Я еще не успевал разобраться в ее настроении, как оно менялось.

— Вы даже говорить веско не умеете, — сказала она, едва дверь за горничной закрылась. — И всегда кажется, что вы не знаете, о чем говорите. Вы всегда и во всем были никчемностью.

Он взял стопку. Его руки дрожали. Трубку он отложил.

— Что же, это слово подходит мне не хуже любого другого.

— Никчемный старик.

Я протянул руку и погладил его колено. Торопливый жест и тоже никчемный, словно сделал его он сам.

— Как вы скажете. Я сделаю все, что вы…

Он засмеялся.

— Делай то, что велит тебе мать, мой мальчик. Так нужно… Да.

Он взял трубку и начал ковырять в ней. Я почувствовал, что разговор со мной окончен, встал и пошел к двери. Мать сказала мне вслед:

— Так ты обещаешь?

— Что же…

— Обещаешь?

— Ну, хорошо.

Закрыв за собой дверь, я остановился и прислушался. Что они скажут друг другу? Они не сказали ничего.

Мы отправились в Европу. Мы обозревали античные развалины. Мы слушали музыку. Мы осматривали прохладные итальянские церкви и галереи столь усердно, что глаза, ноги и мысли у меня отказывали. Мы ели незнакомые и иногда восхитительные блюда под сумрачными тентами, а солнце сжигало все вокруг. Мы общались с людьми, такими же приятными и равнодушными, как мы сами. Я собрал целый каталог новых звуков, новых запахов, новых ощущений. И за все это должен был благодарить ее.

Когда мы вернулись, деревья вокруг дома стояли растрепанные, почти без листьев. Вылезая из автомобиля, мать поежилась, а я испытывал только радость оттого, что голые холмы приблизились, ограждая меня, только удовольствие от сырого воздуха, холодящего мое лицо, опаленное солнцем, которого ничто не заслоняло.

…ты плоть от плоти Моей, и мы с тобой неразделимы В счастье или в горе [10] .

Вот и все расширение кругозора, подумал я.

За время нашего отсутствия отец сдал — нет, он не одряхлел ни внешне, ни внутренне, но стал как будто меньше, чем я его помнил. Теперь я проводил дни не с мистером Бингемом, а с отцом и его управляющим, что было бесконечно приятнее. Он купил мне гнедую кобылу. Когда я испытующе-ласково положил ладонь ей на шею, она задрожала всем телом и посмотрела на меня глазами, полными такого великолепного безумия, какого мне еще не приходилось видеть.

10

Дж. Мильтон (1608–1674), «Потерянный рай», кн. IX.