Далеко ли до Вавилона? Старая шутка, Джонстон Дженнифер

Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

на обложку

Джонстон Дженнифер

Шрифт:

— А! — вот все, что я сумел выговорить.

— Ага, — сказал Пэдди, грум. — Хозяин заплатил за нее бешеные деньги и правильно сделал.

— А!

Я тут же назвал ее Морригана.

— Какая странная и безобразная кличка, — сказала в тот вечер мать, когда мы сели обедать.

— Вина. Будь так добр.

Я передал ему бутылку, и, помню, он взял ее трясущейся рукой.

— Ты сам ее придумал? Или где-нибудь слышал?

— Это была прославленная колдунья.

— Неужели, милый? Как интересно. Вроде Феи Морганы?

— Примерно.

— Несомненно, ирландская колдунья, судя по такому поразительному имени.

— Она постоянно меняла

облики. И я решил, что это — самое последнее ее превращение.

— Какие глупости!

— Вы заметили ее глаза? — Я повернулся к отцу.

Он улыбнулся.

— Насколько я понимаю, ты доволен.

— Как никогда в жизни.

— И отлично, мой мальчик. И отлично.

— Вы меня удивляете, вы оба. Мы с маленьким провели в Европе четыре месяца, а вам все равно. Вам интереснее обсуждать лошадиные глаза.

— А вы предпочли бы, чтобы мы обсуждали… что именно?

Она презрительно посмотрела на него и промолчала. Я покраснел и, чтобы не видеть их, уставился на сверкающие серебряные ножи и вилки, аккуратно разложенные у моей тарелки. На каждой ручке сердито поднимал когтистую лапу грифон.

— Я не настолько чужд культуры, как вы, по-видимому, считаете.

Он сказал это холодно, без всякого интереса, просто мимоходом указав на второстепенный факт. Над столовой повисло ее молчание, а мы с отцом вели какой-то незначительный разговор, и слова были напряженные, словно блуждали в тумане от него ко мне, от меня к нему.

Осень перешла в зиму. Голые деревья топорщились ветками в облезшем саду. Бурая земля почти светилась невпитавшейся водой. Серые холмы сливались с чуть более светлой серостью туч.

Отец был методичным человеком. Каждую пятницу к нему в кабинет являлся управляющий в тщательно вытертых сапогах и без шляпы, оставленной часа два сиротливо ютиться на столе в холле среди подносов, цветов и невскрытых конвертов. Перед отцом на письменном столе были стопками разложены счета по имению и дому, книги учета арендной платы и платежные ведомости. Отец аккуратно сидел в кресле, его рука, державшая перо, иногда слегка дрожала. Во время этих совещаний он не курил трубки и с облегчением брал ее, только когда управляющий вставал и прощался.

— Надеюсь, ты начинаешь понемножку разбираться, мой мальчик. Цифры и документы кажутся бесцельными, но ты должен уметь справляться с ними. Держи их вот тут.

Он нажал подушечкой большого пальца на стол, словно раздавив жучка.

— У нас в стране самое важное наше достояние — земля. Да. Хм-м-м. Никогда не обходись с ней бессердечно. Никогда не отмахивайся. Никогда не пренебрегай ею. Ну, а если быть практичным и не впадать в чувствительность, чему, не отрицаю, я порой бываю подвержен, то чем больше ты вложишь в землю, тем больше в конце концов получишь от нее. Самую жизнь, собственно говоря. Жизнь может быть очень бесплодной, мой мальчик. Но всегда помни: земля здесь далеко не бесплодна. А! Твоя мать всегда утверждала, что в душе я — крестьянин. Возможно, она права. Но я нисколько этого не стыжусь. Мы все ведем род от каких-то вымерших племен. Смотреть, как наливаются твои нивы, как тучнеет твой скот… — Он усмехнулся, вдруг смутившись. — Извини. Это простые радости, но самые большие из всех, которые выпали на мою долю. Я стар. И могу говорить только о том, что испытал сам. Можешь не слушать. Как все. Любовь к земле дает больше, чем все остальное… Я узнал не так уж много. В чем для меня радость. В чем моя вера. Возможно, я кажусь тебе глупым. С другой стороны, некоторые люди не узнают ничего. Вообще ничего.

Он

всегда говорил отрывистыми фразами, часто умолкая, чтобы поковырять в трубке или посмотреть, как огонек ползет по спичке, изящно зажатой между большим и указательным пальцами. Порой слова продолжали неловко срываться с его губ, а он закрывал глаза, точно у него уже не было сил смотреть на окружающий мир. Я слушал почти в полном молчании, выбирая, что мог, из клубка мыслей, воспоминаний, фантазий и взлетов воображения, которые ему угодно было предлагать мне. Теперь, думая об этом, я прихожу к выводу, что порой он испытывал мучительную боль. У него была манера внезапно выпрямлять спину — его шея вдруг делалась очень длинной и худой, голова подрагивала, а рука скользила за спину, осторожно ощупывая нижние ребра. По-моему, я не спрашивал, что с ним, из страха перед ответом, которого не хотел бы услышать ни я, ни он сам. В общем, мое присутствие его как будто радовало — но так, наверно, человек на необитаемом острове иногда радуется своей тени и разговаривает с ней.

С Джерри я не виделся до конца зимы. Потом в ослепительно холодный весенний день, когда восточный ветер гнал по небу пухлые сияющие облака и гнул едва подернутые зеленью живые изгороди, Джерри и Королева Мэв выиграли заезд на местных скачках. В загоне отец вручил ему приз и пожал ему руку. Стоявшие вокруг дамы и господа вежливо похлопали, а за оградой раздались восторженные вопли одобрения. Шея Королевы Мэв почернела от пота, от нее поднимались клубы сладко пахнувшего пара. Я протянул руку. Джерри взял ее, не глядя на меня.

— Поздравляю, Джерри.

Его рука была ледяной. Он, казалось, ни на йоту не вырос, но выглядел совсем взрослым. Я покраснел, заметив, что на нем мои старые брюки.

— Благодарю вас, — пробормотал он. — Сэр.

— Ты отлично прошел.

Он молчал.

— А прыжок у нее просто великолепный. Я всегда говорил: если ее потренировать как следует, прыгать она будет замечательно.

Он улыбнулся уголком рта.

— Куда ей до твоей новой кобылы.

— Ты ее видел?

— Кошки-мышки! Еще бы не видел.

— И как она тебе.

— Поглядеть — ослепнуть.