Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Джонстон Дженнифер

— Послушайте, молодая особа…

— Извините. Я не то хотела сказать.

— То самое. Я не чувствую вины за то, что я делаю и как думаю, так что не воображайте, будто вы можете воззвать к тому, что считаете лучшей стороной моего «я». Есть на свете люди бессердечные, без стыда и совести, они способны на все, лишь бы мир оставался таким, как это им выгодно. Они не желают никаких перемен. Они разрушают и уничтожают… стремлении… надежды. Должен же человек хотя бы на что-то надеяться.

— Но

убивать…

— Ваш дедушка тоже ведь был убийцей, — мягко сказал Кассий, — но никто из-за этого не отпускает шпилек по его адресу. Отнюдь. Он получил медали и пенсию. А между тем он убивал даже не для того, чтобы защитить родину, как раз наоборот. Он отнимал чужую землю, других людей лишал родины. Создавал империю для старушки с колпаком на голове, похожим на чехол для чайника. А будь ваш дед помоложе, он бы, скорее всего, сейчас где-нибудь на этой дороге убивал своих соотечественников, разрушал их мечту. И все же…

— Нет, нет… ничего подобного!..

— …и все же он милый несносный старичок, он что-то бормочет и напевает и, вероятно, умрет в своей кровати, как оно и полагается каждому человеку, и кое-кто о нем поплачет.

— У меня все в голове перепуталось. Меня за это надо презирать?

Он откинулся к стене и захохотал. Нэнси смотрела на него и думала — а может быть, и у него в голове почти такая же путаница? У слепых и поводыри всегда слепые.

— Простите, что я смеюсь, — сказал он наконец. — Вас совершенно не за что презирать. Можете мне поверить.

— Тетя Мэри продает наш дом.

— Вот как!

Нэнси впилась в него глазами. Улыбка его медленно слиняла, хмурый взгляд обратился в прошлое, к рощам и тропинкам, и солнечным зайчикам на ковре в гостиной и на полированном дереве добротной мебели. Давние дни, давние лица. С минуту он крутил неуверенными пальцами колпачок фляжки.

— Да. Пожалуй, рано или поздно этого было не миновать. Вам все равно пришлось бы на это пойти.

— Едва ли я до этого бы додумалась. Тетя Мэри гораздо практичнее меня.

— А кому?..

— Построят дома, — объяснила Нэнси. — Целую кучу. Шикарные дома. Это ведь… ну… так близко от города. Поездом…

— Итак, дорогая моя, вам тоже подвернется случай странствовать налегке.

— Вот уж не стремлюсь.

Он наконец открутил колпачок и хлебнул из горлышка.

— Трусиха!

— Нет, не трусиха. Просто мне хочется, чтобы все оставалось по-прежнему…

— Трусиха!

— Да, я трусиха.

За стеной на берег внезапно с шумом обрушилась волна.

— Поднимается ветер. — Нэнси не знала, что бы еще сказать.

— Прошлой ночью хижину чуть не смело. Нас с этой чайкой унесло бы на северный полюс.

— Я думала, вы мне посочувствуете.

— Ну нет, не дождетесь.

Все на свете непременно должно меняться. Это пустые выдумки, будто с переменой теряется то, что по-настоящему ценно. Это неправда. Наступающий год всегда будет лучше прошедшего. У вас впереди целый огромный мир, черт возьми. Кто-то снял с ваших плеч то, что было бы только тяжким бременем, а вы еще жаждете сочувствия. О господи!

— Я люблю эти места.

— Просто вы ничего другого не знаете. Море здесь холодное, берег каменистый, всю зиму дует восточный ветер. Чем раньше вы отсюда выберетесь, тем лучше. Ваша разумная тетушка выбрасывает вас из гнездышка — так иные птицы поступают с птенцами. Вон из гнезда — и либо лети, либо падай. Из-за вас я чувствую себя старым стариком. Я почти уже не помню, что это такое, когда тебе восемнадцать. Я ездил на охоту не реже двух раз в педелю и не смел заговаривать с хорошенькими девушками, которых встречал по вечерам в гостях. Среди этих девушек была и ваша тетя.

— Она была хорошенькая?

— Да, только язычок слишком был острый, если мне память не изменяет. А вот вы перестаньте грызть ногти. Мерзкая привычка. Подумайте, что случилось с Венерой Милосской.

Нэнси покраснела, сжала кулачки, пряча следы преступления.

— Вы злой!

— Ничуть. Всякий уважающий себя отец сказал бы то же самое своей дочке.

— А у вас есть дети?

Он покачал головой.

— Ничем не обременен. Был когда-то женат, но едва жена получше меня узнала, я ей разонравился. Все это случилось, когда я был моложе.

— Почему вы ей разонравились?

— Любопытному нос прищемили.

— А все-таки?

— Наверно, потому, что, когда мы поженились, я был некто с положением. Мог всякому назвать свое имя и адрес. Даже носил с собой в кармане такие маленькие карточки и повсюду их оставлял — пускай люди знают, что я существую. Жене это нравилось. У меня был дом в Лондоне. Это ей тоже нравилось. Видное положение, почти что на верху всей кучи. Она была уж так воспитана — все время ждала от жизни только удовольствий. И ушла к тому, кто мог предоставить ей жизнь более приятную, чем я. После пяти лет брака я стал для нее только помехой.

— Она была красивая?

— Да, пожалуй. Красивое лицо и красивое тело.

— Это ведь важно, правда?

Он чуть усмехнулся, так тревожно она это спросила.

— Тоже своего рода бремя. Женщина способна годы жизни потратить, тараща глаза на других женщин и гадая — а вдруг они красивей ее. Годами смотрит на себя в зеркало, с опаской разглаживает кожу под глазами. Я наблюдал за женой. Поначалу мне казалось, это очаровательно… а потом… — Он пожал плечами. — Просто еще одна обуза.