Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
— Да, наверно.
— Такое не одобряли. Но все так делали. Не похвалялись этим, только и всего.
— Роберт… — подсказала Нэнси.
— Не помню. Очень легко все перепутать.
— Если ты помнишь лицо мертвого бура, так наверняка можешь вспомнить Роберта.
— Если кого-нибудь убьешь, он уж постарается тебе оставить на память свое лицо. Хорош подарочек.
— Ты что же, убил того бура, у которого взял бинокль?
— Наверно, пришлось. Не припомню в точности, как было дело. В конце концов, я ж был солдат. Со мной был молодой парнишка, я ему, помню, тогда сказал — этот, говорю, на вид славный малый. Вот это я помню.
— А
— Может, «Слушаю, сэр». А может, ничего не сказал. Что он особенного мог сказать.
— Ничего, наверно.
— Кто-то когда-то сказал: «Старая шутка смерть, а каждому внове». — Старик вздохнул. — Киплинг, наверно. Или не Киплинг? Такие слова в духе Киплинга. — Он устало поднял к глазам бинокль. — Ничего невозможно разглядеть.
— Тургенев. Вот кто это сказал. Тургенев [52] .
Дед то ли не слышал, то ли остался равнодушен. Долго обшаривал взглядом железную дорогу, и поле за нею, и серое, распадающееся дождем небо; потом, к изумлению Нэнси, заявил:
52
Несколько измененная цитата из «Отцов и детей», гл. XXVII.
— Всегда не любил русских. Роберт был большевик.
— Да что ты, дед, не может быть!
— Или анархист, или социалист. Какая-то чертовщина в этом роде. Один раз я ему сказал, наверно, говорю, в одну прекрасную ночь ты нас всех спящих перережешь. Что-то в этом роде. Он и ухом не повел. Зубы у него были в пятнах от табака. — Налетел внезапный порыв ветра, и деревья храбро замахали ветвями. — Заметно было только когда он смеялся. Коричневые пятна. Скорей всего от табака.
Он говорил так долго, что, видно, выбился из сил. Голова свесилась на грудь, пальцы разжались, бинокль упал на пол. Нэнси его подобрала. У человека на берегу, у Кассия, на зубах нет коричневых пятен. Это точно, нету. Она осторожно положила бинокль деду на колени. Старческие пальцы и во сне ощупью его искали. Нэнси съежилась на корточках возле спящего, прислушиваясь к его слабому дыханию. Что делать, если он прямо сейчас возьмет и умрет? Вот так, сидя в кресле? Перестанет дышать? В комнате станет совсем-совсем тихо, и тогда она поймет. От одной этой мысли сердце подскочило и застряло в горле. Тетя Мэри вернется после скачек веселая и застанет их тут в тишине. Она тронула руку деда.
— А! — только и сказал он. Поднял бинокль. — «Последняя летняя роза еще цветет…» [53]
— Ох, дед! — сердито пробормотала Нэнси и пошла читать книгу.
Среди дня дождь стал стихать. Наконец проглянуло солнце и на клумбы и лужайку легли черные тени.
Зазвонил колокольчик.
Кто-то дернул медную ручку звонка у парадной двери, и колокольчик заплясал на пружине высоко на стене кухни.
— Это еще кто?
Брайди подняла голову и поверх газеты поглядела на колокольчик.
53
Томас Мур, из «Ирландских мелодий».
— Бог его знает.
Нэнси опять уплетала хлеб с вареньем. Будто знала, что больше никогда в жизни хлеб с вареньем не покажутся ей такими вкусными.
Колокольчик опять разразился звоном.
— Кому-то не терпится. — Брайди опять зашуршала газетой
— Фу! — Нэнси запихнула в рот остаток хлеба. — Наверняка это кто-нибудь противный или, может, монашки.
Обычно у парадного звонили только те, кто собирал пожертвования на всякую благотворительность;, почти все остальные попросту входили и окликали, есть ли кто дома.
А это пришла Мэйв.
— А, здрасте. — Нэнси покраснела. — Это вы.
— Дождь перестал, и мне захотелось немножко пройтись, вот я и… — Концы желтого шарфа, которым Мэйв повязала волосы, изящно трепетали на ветру. — Просто я подумала, пойду проведаю вас. Лучше ли вам сегодня.
— Просто мне вдруг стало нехорошо. Замутило… как-то голова кружилась… не хотелось затевать суматоху… вот я и… — Нэнси плела что попало и отколупывала пальцем бугорок краски на дверном косяке.
— Вы пошли домой и легли?
— Свежий воздух… вы же знаете, иногда совершенно необходимо подышать свежим воздухом. Я немного погуляла. Но, конечно, прошу извинить. Может быть, зайдете?
Мэйв колебалась.
— А то давайте посидим в саду. Там после дождя так славно пахнет.
— Я ведь ненадолго. Мне надо съездить в город.
Ясное дело, на свиданье с Гарри. Розовые абажуры.
Вино. Они держатся за руки, и над столиком позвякивают браслеты Мэйв.
— Вы уже пили чай?
— От чашечки чая никогда не откажусь. Если вас это не слишком затруднит.
— Нет-нет, — без особого восторга пробормотала Нэнси. — Пройдите кругом. Шезлонги на веранде. Я мигом.
И она побежала по коридору в кухню.
— Чаю не осталось?
— Кто хочет чаю? — спросила Брайди из-за газетного листа.
— Старая дура Мэйв Кейси. «От чашечки чая никогда не откажусь».
— Завари свежего.
— Да я просто долью чайник.
Брайди кинула газету на пол.
Четверо убитых в засаде.
— Приготовь ей чаю, чтоб ей не пришлось рассказывать, что в этом доме гостям подают спитой. И возьми в коробке пирога, если сама уже не уплела весь, стоило мне отвернуться.
— Опять ахи-охи. Подумаешь, принимаем королеву английскую.
Нэнси вытряхнула распаренную заварку в раковину и ополоснула чайник кипятком.
— Надо надеяться, ни королева английская, ни английский король в этот дом век не войдут.
— Глупости, Брайди, сама знаешь, если они когда-нибудь заявятся в Дублин, ты наденешь лучшее платье и побежишь их приветствовать.
Презрительное фырканье.
— Нет уж. Я республиканка.
— Вечно громкие слова. Поскорей чаю, а то вдруг мадемуазель из Армантьера [54] уберется восвояси.
54
Видимо, имеется в виду возлюбленная французского поэта Гильома де Машо (ок. 1300–1377).
Брайди извлекла из-под себя журнал, на котором сидела, и принялась перелистывать. Напомнила:
— Сахар не забудь.
— И на что тебе эти журналы. Они только для уборной годятся, читала бы лучше настоящие книги.
— Напиши сама книгу не хуже такого журнала, тогда я ее почитаю. Тут есть очень хорошие истории. В них все правда. И еще вязанье.
— Может, и напишу. — Нэнси поставила на поднос две чашки. — И опишу тебя. Правдивая история Брайди Райан.
— То-то смеху будет.