Далеко от Москвы
Шрифт:
Оставшись наедине с Ольгой, Рогов потребовал, чтобы она сейчас же отправлялась с ним на Тайсин. Схватив ее за руку, он тащил ее за собой:
— Нас ждет катер «Жемчуг». Засветло мы должны добраться.
— Сумасшедший, что я буду делать на твоем острове? — смущенно и взволнованно смеялась Ольга. — Не поеду я на «Жемчуге».
— Поедешь. Раз Батманов свое слово сказал, ты уж не вырвешься, он для меня высший авторитет. И не возражай. Будешь жить в фанзе, спать на медвежьих шкурах, есть форель, пить ключевую воду, слушать лесных канареек, охотиться на изюбрей и лечить мою таинственную сердечную болезнь.
Инженеры
Удивив Батманова необычным многословием и настойчивостью, Филимонов в третий раз принялся рассказывать о Серегине. Механик поправлялся и, лежа в постели, разработал одно за другим четыре предложения, ускоряющие монтаж насосов. Предложения практически очень ценные.
— Что ты хочешь? Говори прямо, — сказал Василий Максимович.
— Зайдите к нему, он умоляет об этом. Ему нужно поговорить с вами.
Батманов пошел в медицинский пункт, где в отдельной чистой комнатке лежал Серегин. Он был необычайно худ и бледен, с белой повязкой на голове. Механик что-то чертил, держа перед собой небольшую доску. Серегин увидел начальника строительства и вскочил; доска полетела на пол.
— Не надо нервничать. Лежите спокойно, — сказал Василий Максимович, присел у столика и закурил.
Серегин послушно прилег, собрался с силами и начал, не щадя себя, возбужденно и косноязычно рассказывать, как призраком прошлого появился перед ним Кондрин и нарушил его теперешнюю трудовую жизнь. Надо было сразу разоблачить Кондрина, рассказать о своих подозрениях, но он, Серегин, побоялся.
— Я думал остаться в стороне: ты меня не тронь, и я тебя не трону. Однако так нельзя. Так нельзя! Я не сказал о нем и тем самым дал ему волю! Значит, то, что он делал, пачкает и меня.
Серегин очень волновался, краска пятнами выступила на его обескровленном лице.
— Мне теперь не будут доверять, и я сам виноват в этом. Мне не поверили, когда я рассказал про Кондрина — человек, мол, не в своем уме. Вы поймите, каждую минуту от него можно ждать всяких подлостей. Он очень опасный. Я боюсь за насосную станцию! Ведь недаром пропали чертежи.
— Бандит расстрелян! — сказал Батманов.
Серегин откинулся на подушки.
— Прямо камень с души свалился! — облегченно вздохнул он. И опять посуровел. — На мне лежит вина, я понимаю. Я готов идти под суд. Только помогите мне, товарищ Батманов.
Серегин замялся. Заинтересованный Батманов спросил:
— Чем?
— Не прогоняйте меня отсюда! Разрешите работать и дальше. Любую клятву дам, что не сбегу. У меня сейчас вся жизнь в насосной. Сплю и вижу эти работающие машины. Вот пустим их, тогда хоть под расстрел пойду.
— Верю вам, — ответил Батманов. — Верю, потому что надо быть уже
Серегин лежал, закрыв лицо руками, плечи его вздрагивали.
Глава одиннадцатая
Зина вернулась
Не следовало, видно, Алексею ехать в Новинск — поездка не пошла ему на пользу. После напряженных хлопот днем и ночью на протяжении нескольких месяцев, у него теперь было такое состояние, какое бывает у человека после сражения: затих грохот орудий, замолкли крики, а в ушах продолжает гудеть и звенеть непривычная тишина. Алексей оказался в спокойной обстановке; от него ничего не требовали, не просили, он почти не нужен был делу. Ему предоставили свободное время, а в этом он сейчас как раз и не нуждался.
Управление в те дни представляло собой немногочисленный диспетчерский аппарат, которым, через Гречкина, руководил сам Батманов. Большинство работников было на трассе. Из отдела Ковшова на месте оставалась лишь небольшая группа — ею вполне успешно командовал Кобзев. После утверждения проекта характер работы отдела изменился — он теперь занимался мелким проектированием, решал задачи по отдельным запросам участков. Техническое руководство трассой осуществлял с пролива главный инженер.
Поэтому Алексея в его отделе ничего не заинтересовало. Кобзев, добросовестно старавшийся ввести своего начальника в курс управленческих дел, не узнавал Алексея: он был апатичен, рассеян, даже подавлен. Кобзев знал о постигших Ковшова несчастиях, понимал его состояние и не мог заставить себя уйти, оставить Алексея одного.
— Где же Петя Гудкин?
— На четвертом участке. Он теперь начальство — прорабом назначен,— снова отвечал Кобзев, стараясь не удивляться тому, что Алексей с его хорошей памятью спрашивает одно и то же.
— Вызвали бы его, он мне нужен.
— Уже сделано. Завтра Петька будет здесь.
Алексей выжидал, когда Кобзев уйдет. Тот уходил — и становилось еще хуже. В тишине Алексею словно слышалось, как хрустит его сердце, сжимаемое тоской. Старик Тополев — в тяжелой шубе с поднятым воротником, с шарфом вокруг шеи, с красным платком в руке, такой, каким он предстал в то памятное утро, — поднимался из-за своего стола и шел к нему. Повторялся их разговор, запавший в душу на всю жизнь.
«Алеша, милый, — басил Кузьма Кузьмич, — помни же: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вини разные обстоятельства в своих неудачах, вини в них только самого себя... Не успокаивайся, не остывай, не старей душой. Не соблазняйся легко доступными мелкими радостями в жизни за счет менее доступных настоящих больших радостей».
Зной раннего лета изливался в окна вместе с ароматом изнемогавших на клумбах цветов. Алексею же казалось, что за окнами продолжается зима, пурга; он ежился, как от холода, и поспешно уходил прочь из этого осиротевшего кабинета.