Далеко от Москвы
Шрифт:
Работает — с упоением. Обязанности у него многочисленны, и он без устали чередует их. Петя Гудкин прав: инженер Ковшов действительно почти разучился спать. На еду он расходует буквально минуты, в личных потребностях аскетичен. Женя как-то корила его за то, что он безропотно живет в комнате, где холодно, как на улице.
Да, таков он, Алексей Ковшов. Конечно, Кузьма Кузьмич видел и недостатки своего визави — эти недостатки, надо думать, объяснялись молодостью. Нехватало еще у Алексея Ковшова опыта, накопленного Тополевым за долгие десятилетия жизненной практики. Что говорить о недостатках в манерах — это легко и быстро изживается. Более важен недостаток
В торопливой работе над новым проектом неизбежно случались просчеты и недоделки. Техническое творчество составляется из множества деталей, как дом из кирпичей, они подобно жемчужным зернам десятилетиями выискивались на строительных площадках. Ковшов же спешил найти их за несколько дней. Он, инженер Тополев, кое в чем мог бы поправить Ковшова — и не поправлял его. Тоскливо морщась, Кузьма Кузьмич признавался себе, что его как бы устраивали упущения Алексея. Он будто злорадствовал: «Ишь ты какой умный! Хочешь, чтобы я вдруг отдал тебе свое накопленное по копеечке богатство? Нет, милейший, собери его сам».
«До чего же ты дошел, жалкий Сальери Адунский», — издевался над собой Тополев.
Однажды, особенно рассерженный Алексеем, Тополев нарисовал в своем воображении картину якобы неизбежной деградации Ковшова. Вот так же захлестнет его суматоха жизни, и он оглянуться не успеет, как превратится во второе издание того же инженера Тополева. День ото дня на него будут сыпаться все новые и новые обязанности, всевозможные заявки, докладные записки, чертежи, сметы. Ни на минуту ему не удастся выпустить из рук телефонной трубки. Придется бесконечно ходить по начальству и согласовывать вопросы, часами сидеть на совещаниях, ездить в командировки. Он всегда будет ощущать себя словно бегущим на пожар и всюду опаздывающим.
Так скопится в Алексее Ковшове утомление, и постепенно он остынет. У него появится равнодушное отношение к будничной работе. Ему придется жить в глуши — инженеры строят, главным образом, в медвежьих углах, вдали от городов, — он привыкнет к вину, преферансу и легкомысленным развлечениям. Беда, конечно, не в этих развлечениях, а в том, что они будут доставлять ему большее удовольствие, чем работа. И он охотнее будет отдавать свое время сплетням, нежели горячим и возвышенным спорам. А может быть, он женится и вместе с женой начнет жадно приобретать всякую мелкую собственность: шифоньеры, виктролы, платья, меховые вещи. Купит себе мотоцикл, чтобы бешено носиться по пыльным дорогам ради острых ощущений. Или приобретет фотоаппарат, чтобы снимать фотогеничные лица знакомых, или ружье, чтобы убивать уток и время. Одним словом, он придумает что-нибудь, лишь бы развлечь себя в часы досуга.
Зато с какого-то рокового дня он станет складывать не разрезанные технические журналы за печкой и, в конце концов, забудет возобновить на них подписку. Он потеряет остроту ощущения жизни, утратит чувство нового, у него появится страшная болезнь — самодовольство и успокоенность. Это болезнь Грубского, которая передалась и ему, Тополеву. И талант Алексея Ковшова, как организм, уязвленный раком, захиреет, способность к творчеству пропадет. Он сделается бесчувственным к тому, что можно назвать дальней перспективой. Его будет манить только ближняя — вернее, эта ближняя перспектива закроет собой дальнюю. Он позабудет юношескую клятву — ежели он давал ее — все время идти вперед, не успокаиваться, расти,
Нет! Старик вытянулся на диване и энергично затряс головой. Нет, с Алексеем не может, не должно этого случиться! Он, Кузьма Тополев, доморощенный Сальери, обязан предостеречь, предупредить его. Он должен быстрее, сейчас же, сию минуту поговорить с Ковшовым...
В комнате раздались чьи-то шаги; старик поднял отяжелевшую голову, страстно желая увидеть Алексея, но увидел Грубского. У Грубского было красное с мороза лицо, он быстренько потирал руки и посматривал на угрюмо облачавшегося в пиджак старика.
— Решил навестить больного, — с показной угодливостью говорил Грубский.
— Больных навещают врачи и друзья, — не совсем радушно и определенно сказал Тополев, подходя к столу, за который уже сел бывший главный инженер. Старик стоял, держась за спинку стула.
— Нашей дружбе, Кузьма Кузьмич, слава богу, двадцать пять лет, и она может называться серебряной, — бодро сказал Грубский. — Я всегда рад, если встречается случай чем-нибудь подтвердить мою верность старой дружбе.
«Экая кудреватость речи», — подумал старик и сквозь зубы процедил:
— Ежели так, благодарю за внимание. Не знаю, чем угощать вас.
В комнате тотчас же появилась Марья Ивановна.
— Не беспокойтесь, Кузьма Кузьмич, я похлопочу насчет чайку.
— Я и лекарство захватил, — весело сказал Грубский, вынимая из-под стола большую, темную, запотевшую бутылку вина.
— Это лекарство мне противопоказано. Придется вам самому лечиться, — отозвался Тополев.
Грубский усмехнулся про себя: «Сегодня старик гостеприимен, ничего не скажешь». Он завел разговор о массовом заболевании гриппом и неприятных осложнениях после этой болезни, о буране, который наделал бед и всем надоел, но, к счастью, затихает, о положении на фронтах.
Марья Ивановна внесла чай и небогатую закуску. Бесплодно попытавшись угостить хозяина вином, Грубский отставил бутылку и принялся за горячий чай.
Кузьма Кузьмич почти не поддерживал разговора, сидел полуотвернувшись. Он старался понять, зачем пожаловал Грубский. Не верилось, что этот барин, невзирая на пургу, пришел к нему запросто, проведать. Они и вообще-то редко навещали друг друга, а последнее время держались отчужденно.
По мере того, как все увереннее чувствовал себя Грубский, в Тополеве нарастало раздражение. Кузьма Кузьмич сдерживался, чтобы не сказать грубого слова, и вместе с тем чувствовал, что неожиданный визит этот кончится нехорошо, кажется впервые за шестьдесят лет жизни он выгонит непрошенного гостя из своего дома.
Грубский заговорил о строительстве. Батманов и Беридзе, утверждал он, совершают преступление: еще недоработав свой безумный проект, не утвердив его, они уже повернули стройку в новое русло. Многие участки, побросав все нажитое на правом берегу, фактически перебрались уже на левый. Об этом Грубский не мог говорить спокойно, он встал, походил около стола, снова сел.
— Я не сомневаюсь в плачевном конце наших «гениальных» изобретателей! — восклицал он. — Но пока в их руках власть, они наносят трудно поправимый вред. В наркомате создается ложное впечатление благополучия. Правительство вводят в заблуждение, время и средства тратятся понапрасну. Вообще то, что происходит здесь, показательно как пример скверной нашей организованности. Можно проклинать немцев, но не мешает поучиться у них работать. Они не стали бы строить сейчас нефтепровод.