Дама с камелиями

Дюма-сын Александр

– Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.

Это предупреждение было сделано в час ночи.

Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы; время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие; они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался; он был добрый малый, но ум его был ложно направлен. Была минута, когда я хотел забыться, не задумываться над тем, что происходит на

моих глазах, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина; но мало-помалу я как-то изолировался, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это прелестное двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем гадостям.

Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты оно производило впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно подумать, какие страдания причиняли этому хрупкому созданию постоянные излишества.

В конце концов произошло то, что я предвидел и чего я так боялся. К концу ужина у Маргариты случился более сильный припадок кашля, чем за весь вечер. Мне казалось, что грудь ее раздирается изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился каплей крови. Тогда она встала и побежала в уборную.

– Что с Маргаритой? – спросил Гастон.

– Она слишком много смеялась, и теперь у нее показалась кровь горлом, – ответила Прюданс. – Но это пустяк, это у нее каждый день бывает. Она сейчас вернется. Не нужно ей мешать, так ей лучше.

Я не мог этого вынести и, несмотря на все протесты Прюданс и Нанины, которые хотели меня вернуть, пошел к Маргарите.

X

Комната, в которой она уединилась, была освещена только одной свечой, стоявшей на столе. Она лежала на диване в небрежной позе, одну руку прижимала к груди. Другая бессильно повисла сбоку. На столе стоял серебряный тазик, наполовину наполненный водой; вода была слегка окрашена кровью.

Маргарита лежала бледная, с полуоткрытым ртом и тяжело дышала. Временами из груди у нее вырывался долгий вздох, который как бы облегчал ей дыхание и давал покой на несколько секунд.

Я приблизился к ней, но она не обратила на это никакого внимания; я сел и взял ее руку, лежавшую на диване.

– Ах, это вы? – сказала она с улыбкой.

Должно быть, у меня было очень расстроенное лицо, потому что она добавила:

– Вы тоже себя плохо чувствуете?

– Нет; но как вы себя чувствуете?

– Ничего. – И она вытерла платком слезы, которые выступили у нее на глазах от кашля. – Я к этому теперь привыкла.

– Вы убиваете себя, – сказал я ей взволнованным голосом. – Мне хотелось бы быть вашим другом, чтобы помешать вам так поступать.

– Я не понимаю, почему вы волнуетесь? – возразила она немного

горьким тоном. – Посмотрите, ведь никто мной не интересуется; все они отлично знают, что горю ничем помочь нельзя.

Она встала, взяла свечу, поставила ее на камин и посмотрела в зеркало.

– Какая я бледная! – сказала она, оправляя платье и растрепавшуюся прическу. – Ну, что там, вернемся в столовую. Идемте!

Но я сидел и не трогался с места. Она поняла, насколько меня взволновала эта сцена, подошла ко мне, протянула руку и сказала:

– Ну, пойдемте.

Я взял ее руку, поднес к губам и невольно уронил на нее две долго сдерживаемые слезинки.

– Ну, какой вы ребенок! – сказала она, садясь рядом со мной. – Вот вы плачете! Что с вами?

– Я вам кажусь очень несносным, но мне так больно было все это видеть.

– Вы очень добрый! Но что мне делать? Я не могу заснуть, и мне приходится развлекаться. А потом, не все ли равно, одной кокоткой больше или меньше? Врачи мне говорят, что кровь, которую я отхаркиваю, идет из бронхов; я делаю вид, что верю им, больше я ничего ведь не могу для них сделать.

– Послушайте, Маргарита, – сказал я, не в силах больше сдерживаться, – я не знаю, какую роль вы будете играть в моей жизни, но одно я знаю твердо, что в данный момент мне никто, даже моя сестра, так не близка, как вы. И это продолжается с тех пор, как я вас увидел. Прошу вас, ради бога, заботьтесь о себе и не живите так, как вы жили до сих пор.

– Если я буду заботиться о себе, я умру. Меня поддерживает та лихорадочная жизнь, которую я веду. Кроме того, заботиться о себе хорошо светским женщинам, у которых есть семья и друзья; а мы, как только мы перестаем служить тщеславию или удовольствию наших любовников, – нас бросают, и долгие вечера сменяют долгие дни. Я хорошо это знаю, я два месяца пролежала в постели; через три недели никто не приходил меня навещать.

– Я знаю, что я ничто для вас, – возразил я, – но, если вы только захотите, я буду о вас заботиться, как брат, я не покину вас и поставлю вас на ноги. Когда у вас будут силы, вы вернетесь к вашему образу жизни, если захотите; но я уверен, вы предпочтете спокойное существование, которое вам даст больше счастья и сохранит вам вашу красоту.

– Так вы думаете сегодня вечером, потому что вино нагнало на вас тоску, но у вас не хватит надолго терпения, которым теперь хвастаетесь.

– Позвольте вам напомнить, Маргарита, что вы были больны в продолжение двух месяцев и что в продолжение этих двух месяцев я приходил каждый день узнавать о вашем здоровье.

– Это верно, но почему вы не заходили ко мне?

– Потому, что я не знал вас тогда.

– Разве стесняются с такой женщиной, как я?

– С женщиной всегда нужно стесняться, таково мое убеждение, по крайней мере.

– Итак, вы берете на себя заботу обо мне?

– Да.

– Вы будете проводить со мной целые дни?

– Да.

– И целые ночи?

– Все время, если я вам не надоем.

– Как вы это называете?

– Преданностью.

– И откуда проистекает эта преданность?