Дама с собачкой и тремя детьми
Шрифт:
" Люблю Антона Павловича. Люблю!" - в первый раз ясно и определённо призналась она себе.
10. К о н ф у з
Любовь требовательна, ей нужна пища. Но от Чехова не было ни слуху, ни духу. У Худековых он больше не появлялся, в театре не бывал, на улице не мелькал. Хотя, она знала, никуда не уехав, продолжал жить у Суворина в Эртелевом переулке. Слухи, что его видели там-то и у тех-то, доходили до неё. Наконец, по городу разнеслась весть о состоявшемся в Татьянин день весёлом обеде беллетристов, на котором собрался весь цвет столичной литературы, он в том числе. До конца января она нетерпеливо ждала его появления, с каждым часом теряя надежду, пока наконец не узнала
Напрасно сестра, видя её подавленное состояние и догадываясь о причине, звала к себе то послушать концерт известного музыканта, то на обед с какой-то знаменитостью, она отсиживалась дома.
Втайне она стала писать ему отчаянное письмо за письмом, но, разумеется, не отсылала их, а рвала. У неё никак не получалось выразить словами обуревавшие её чувства. Почему он не захотел ещё раз повидаться? На упрёки она не скупилась. Разве он не заслужил их? Целый месяц прожить в Петербурге после того памятного разговора у рояля, когда они были так близки, - и ни разу не заехать к Худековым! Она интересует его лишь как писательница. Но ведь он не захотел повидаться даже ради её рукописей. Значит, она станет литератором и без его помощи!
У неё имелся недавно законченный рассказ, которым она гордилась. Его-то она и хотела показать Чехову. Теперь она отнесёт его в журнал, который он не рекомендовал. Всё будет сделано без его помощи. Он прочтёт и станет думать о ней более уважительно.
Для посещения незнакомой редакции толстого журнала важным делом для неё стал подбор одежды. Она должна была произвести впечатление важной дамы и серьёзной писательницы, а не какой-то неопытной дилетантки. Надя охотно дарила ей свои парижские обновки. Плохо было то, что сестра уродилась миниатюрной, а Лидия Алексеевна высокой и фигуристой. Выручили длинная накидка из толстого чёрного шёлка, щедро обшитая стеклярусом, и красивая шляпа с пером.
Эта парижская накидка донельзя оконфузила робкую писательницу. Она хотела войти в кабинет редактора независимой походкой, но в дверях зацепилась, и стеклярус так звенел, пока она освобождалась, что сидевший за столом редактор, подняв голову, удивлённо созерцал пытавшуюся войти даму.
В ответ на её лепет редактор, даже не предложив ей сесть, сказал:
– Видите ли, мы так завалены рукописями... Ведь теперь, когда распространилась грамотность, пишут все.
Сконфузившись донельзя, она что-то пробормотала про хвалебные отзывы об уже опубликованных её рассказах, и даже сам Чехов...
– Да, Антон Павлович мой приятель, - строго остановил её редактор.
– Но редактирует-то "Север" не он , а я. И в журнал я беру только то, что действительно хорошо.
Так её нигде не встречали. Наверно, он не подозревал, что она родственница Худековых и литературная среда не чужда ей. Положив с извинениями свою рукопись на редакторский стол, она бежала, кляня себя, - и опять зацепилась в дверях стеклярусом, наполнив звоном кабинет. И зачем только она упомянула Чехова!
Каково же было её удивление, когда через несколько дней от редактора "Севера" (это был Тихонов) пришло такое письмо: "Я читал и перечитывал Ваш рассказ... Я плакал. Да, я плакал. Это не только хорошо, это прекрасно."
Прекрасно? Это не сон? Так высоко даже она свой рассказ не оценивала. Одна в квартире, она забегала по комнатам, тоже плача от счастья. Правда ли это? На самом ли это деле? Порадуемся счастливым минутам, выпавшим скромному автору, - тем более что на самом деле рассказ был, мягко выражаясь, спорен, а рецензент не внушал доверия. Чехов так характеризовал Тихонова: " Человек рыхлый, чувствительный, уступчивый, наклонный к припадкам лени, впечатлительный, - а все сии качества не годятся для беспристрастного судьи." Красивая барыня, да к тому же родственница Худековых, произвела впечатление на Тихонова. Похоже, он в неё влюбился. Рассказ он напечатал и стал бывать у Авиловых, а вскоре даже поселился рядом. Его визиты сделались назойливыми,
Мужа посещения Тихонова веселили. Авилов всегда потешался над поклонниками жены.
– Почему же ты не ревнуешь?
– удивлялась она.
– С какой стати?
– смеялся он.
Ревновал он только к одному- единственному человеку.
Литературные успехи ободрили Лидию Алексеевну. Она не перестала писать свои "психопатические" письма, но они сделались спокойнее. Постепенно убедив себя, что объяснение необходимо, она написала ему всё, что думала и чувствовала. Публикация в толстом журнале давала ей право на резкую откровенность.
Какое впечатление произвело её письмо на адресата, можно судить по ответу. "Я злопамятен! Я не бываю у Надежды Алексеевны, потому что сердит на Вас! Я забыл, как Вас зовут, и смешиваю Вас с кем-то! Я обещал написать Вам в деревню и не сдержал обещания! Тысяча обвинений!"
И в самом деле многовато. Для столь краткого знакомства упрёки выгляде
"Не стану оправдываться, потому что это мне не под силу. Рубите мне голову - и баста! Впрочем, скажу только, что у Надежды Алексеевны не бывал я не потому, что боялся встретиться у ней со своим злейшим врагом, а просто потому, что я человек, к стыду моему, распущенный, недисциплинированный... Раз двадцать решал я отправиться к ней вечером такого-то числа, и раз двадцать отрывали меня от этого решения обеды, ужины, гости и всякие внезапности." Не откровенничать же о собственных неурядицах. Увидеть же ещё раз привлекательную молодую писательницу с горящими глазами и щеками он хотел и тут же признался в этом, защитившись шутливым т оном.
"Мне, если говорить одну сущую правду, очень хотелось побывать у Надежды Алексеевны уже потому только, что мне нравится бывать у неё. У неё я хотел встретиться и с Вами, можете себе представить. Как это ни невероятно, но верно. Я хотел сказать Вам несколько хороших слов насчёт Ваших рассказов и, как выражаются литературные льстецы, приветствовать Ваши успехи, которые заметил не один только Тихонов." Речь шла о её рассказах, публикуемых в "Севере".
Ей хотелось узнать его мнение о рассказе "Счастливец", которым она гордилась, однако Чехов промолчал. Явно взявшись не за своё, она написала о сельском враче, погибающем, спасая заразных больных. Вряд ли подобный рассказ, да ещё с мелодраматическим концом, не покоробил настоящего врача, колесившего по скорбным деревням.
"Я живу в деревне. Постарел, одичал. У меня по целым дням играют на рояле и поют романсы в гостиной рядом с моим кабинетом, и потому постоянно пребываю в элегическом настроении, чем и прошу объяснить мирный и спокойный тон этого письма." Распевали Лика и Потапенко, оба имевшие хорошие голоса и умевшие петь.
"Опоздал я с ответом потому, что спешил кончить повесть для "Русской мысли". Стало быть, некогда было. Новая вина!" Далее раздражение, вызванное "Счастливцем", всё-таки прорвалось в совете автору, а затем и в лёгкой иронии и при обрисовке будущего писательницы Авиловой. "Вы делаете большие успехи, но позвольте мне повторить совет - писать холоднее. Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительней выйдет. Не следует обсахаривать." "Напрасно Вы называете свои письма психопатическими. Не настало ещё для Вас время писать такте письма. Вот погодите, когда сделаетесь большой писательницей, и станете печатать в "Вестнике Европы" толстые романы, тогда настанет и Ваша очередь. Вас обуяет мания величия, и Вы будете глядеть на нашего брата свысока, и будете писать такие фразы: "Только мысль, одна мысль, что я служу святому, вечному, незыблемому, остановила меня от самоубийства!" Впрочем, я, кажется, пишу чепуху. Простите. Итак, я уже не сердит на Вас, и буду очень рад, если Вы напишете мне что-нибудь." То- есть, он извиняет её неуместную требовательность, потому что корреспондентка молода, талантлива, привлекательна. Более того, он хочет продолжения переписки.