Дань псам
Шрифт:
— Нет. Не пропадает.
— Будь я ты, я прекратил бы болтать…
— Не начинай снова!
Благословенные судьбы! Оставь их им, умоляет сие округлое эго. Ночь тянется, город сохраняет гранитную улыбку, тени танцуют на краю тьмы. Запоздавшие работники выкрикивают цены на свои услуги, уместные, но и сомнительные. Певцы поют, пьяницы пьют, воры занялись воровством; тайны повсюду, но вы не принадлежите к ним и это, друзья, горькая истина.
Словно крысы, мы огибаем островки света, отыскивая иные места, иные сцены, безмятежные и вместе с тем подлые.
Идите за мной, о, идите!
Благодетель всего космополитического, раздаватель благословений всему людскому и человеческому (благослови их сердца,
Минуем эти ворота, слава богам, в тоннель и наружу, и вот Цивилизация строго и четко замаячила вдали, и прямая его тень шествует, оживленная в одиночестве, и момент этот предоставляет времени достаточно, чтобы изучить итоги недавних проходов по жизни.
Из рукава извлекаются усаженная ягодами булка, спелый померанец, фляга мятного вина; из второго — новый серебряный столовый нож с монограммой Дома Варада (ох ты, откуда он здесь взялся?), и на полированном лезвии — удивительно! — уже маняще поблескивает слой масла, смешанного с медом — как много вещей скопили эти руки, пухлые, но ловкие, и как много их пропадает в гостеприимном рту под искушенным нёбом, как и подобает продуктам кулинарных искусств, ведь смешение простых продуктов порождает исключительный шедевр — мед, масло и — ох! — джем и тесто и сыр и плоды и копченый угорь… тьфу! безразмерный рукав предал его! Скорее вина — смыть непристойный (и на редкость жестокий!) привкус!
Руки снова свободны (на время), можно изучить новую рубашку, смесь ароматизированных свечей, комки шелковых ниток, отличные штаны и расшитые золотом сандалии, мягкие словно любая из четырех щек Крюппа; а вот кондом из козлиных кишок — боги, откуда он здесь взялся? Ну, пора заканчивать восхищение на редкость удачными ночными покупками — если та карга обнаружит, что на арфе остались всего две струны, каково придется лошади?
Наконец он встал перед самым суровым из суровых особняков. И двери широко раскрылись, приглашая и позволяя, и Крюпп приглашенный позволил себе войти.
Ступени и украшенный резьбой, хотя и строгий коридор, новые ступени,
— Как ты смог… да ладно. Садись, Крюпп, устраивайся поуютнее.
— Мастер Барук столь добр. Крюпп сделает по слову его и со всяческим облегчением плюхнется в кресло, вытянет ноги — ох, он чуть их не протянул, скажем честно. Какое утомительное путешествие, о Барук, возлюбленный друг Крюппа!
Похожий на разжиревшую жабу демон подполз к ногам гостя и с фырканьем свернулся клубком. Крюпп протянул ему кусок сушеного угря. Демон понюхал и с удовольствием схватил пищу.
— Дела действительно так плохи, Крюпп?
Крюпп пошевелил бровями: — Подобные путешествия заставляют нас страдать от иссушения, мучиться жаждой.
Алхимик сказал со вздохом: — Наливай.
Просиявший улыбкой Крюпп вытащил из рукава длинную пыльную бутылку (уже откупоренную). Изучил печать на темно-зеленом стекле: — Ух ты! Ваш погреб воистину превосходен! — Из второго рукава явился хрустальный бокал. Гость налил вина. Пригубил и облизал губы. — Необыкновенно!
— Удалось закончить некоторые приготовления, — сказал Барук.
— Друг Барука Крюпп весьма впечатлен. Можно лишь гадать, каким образом можно оценить события столь судьбоносные. Если вы склонны к гаданиям. Но слушайте — похороненные врата скрипят, осыпается пыль, скрежещут камни! Могут ли особы столь скромные, как мы, надеяться помешать неизбежной неизбежности? Увы, время перемалывает всё. Судьба прядет нить, и даже боги не догадываются, когда и как суждено им пасть. Даже луна спотыкается, всходя на небосвод. Звезды блуждают, скалы падают вверх, обманутые жены прощают и забывают — о, наступило время чудес!
— Именно это нам и нужно, Крюпп? Чудо?
— Кажется, что каждое мгновение текуче, хаотично и хрупко — но Крюпп отлично знает, что однажды мгновения выстроятся в стройную линию и любое отклонение станет лишь незначительной трещиной, тонкой складкой, малым изгибом. Великие силы вселенной давят ткань нашей жизни, словно гири. Богатый и бедный, скромный и честолюбивый, щедрый и жадный, честный и лживый — все раздавлены. Хрусть! Треск, вонь, жижа! Какое дело Природе до усыпанных каменьями венцов, столбиков монет, обширных имений и горделивых башен? Короли и королевы, тираны и разбойники — все подобны мошкам на лбу мира!
— Ты советуешь глядеть на все в широкой перспективе. Это очень разумно — для историка грядущих веков. К сожалению, для нас, вынужденных жить сегодня, подобный взгляд не приносит утешения.
— Увы, Барук говорит правильно. Живя, мы умираем. Стенания смерти — привычная песнь мира. Как правильно, как грустно. Крюпп попросит вот о чем: рассмотрите две сцены. В первой злой и разочарованный мужчина забивает до смерти другого. В переулке, где-то в районе Гадроби. Во второй — человек весьма богатый составляет заговор со столь же богатыми согражданами, намереваясь снова поднять цены на зерно, сделав стоимость каравая столь неприлично высокой, что семьи будут страдать от голода, дети умирать, их родители становиться преступниками. Обе эти сцены показывают насилие?
Верховный Алхимик стоял, смотря на Крюппа сверху вниз. — Только в одной сцене мы видим кровь на руках человека.
— Да, обличающие красные пятна. — Крюпп налил еще вина.
— Есть, — продолжил Барук, — множество схем, при помощи которых богатые доказывают свою невиновность. Неудачное стечение обстоятельств, непредвиденные расходы, законы спроса и предложения и так далее.
— Да. Изобилие оправданий, так мутящее воду, что никто не заметит примесь красного.
— Но результатом являются нищета, страдания и тревоги, отравляющие душу. Можно сказать, что торговцы зерном ведут незаметную войну.