Дань псам
Шрифт:
Жрикрыс сказал сегодня утром: «Похоже, это тенденция».
В его замечании было нечто богохульное, и Градизен напомнил себя, что надо избить мага. Но не сейчас. Градизену крысиный жрец нужен, хотя бы на время.
Он вошел в палатку.
Да, она все еще танцует, извивается на глиняном полу, слишком усталая, чтобы стоять… но чувственные движения заставили Градизена восхищенно вздохнуть. Уже не важно, что она Дочь Мертвого Семени. Родителей не выбирают, не так ли? К тому же она нашла нового отца. Умирающего Бога, благословляющего болью и экстазом боли.
Так что пусть танцует, пока не разверзнутся
Градизен поднял глаза, принюхался — о, пролита кровь, жертва приближается к порогу. Уже скоро…
Умирающий Бог истекает кровью. Смертные поклонники пьют его кровь. Потом разбрызгивают, преобразив, так что Умирающий может снова вобрать ее в себя. Вот тайна кровавого приношения. Бог дает, смертные возвращают. Все прочее… всего лишь облачение, всего лишь обман зрения.
«Умирайте, далекие друзья. Умирайте во множестве. Мы почти достигли».
— Ты умираешь.
Сирдомин открыл глаза. Сверху на него взирало незнакомое лицо.
— Ты кровоточишь в уме, Сегда Травос. Они хотят использовать тебя. Пытать ужасными зрелищами. Урдо по имени Градизен думает, что ты изменник. Он хочет, чтобы ты страдал, но ты не доставишь ему удовольствия. Ты умираешь.
— Кто… что…
— Я Итковиан. Я Искупитель.
— Я… прости…
Человек улыбнулся, и Сирдомин заметил, как подходит улыбка его добрым глазам, мягкому лицу. Но его сочувствие… неправильно.
— Может, так кажется — но ты силен, твой дух очень силен, Сегда Травос. Ты думаешь, будто я лишен подлинного сочувствия. Ты думаешь, я принимаю страждущих ради личной выгоды, ради утоления голода и страсти. — Итковиан отвел добрые глаза. — Может быть, ты прав.
Сирдомин осторожно сел. Увидел купол неба, блестящий словно бы миллионами миллионов звезд, созвездиями, столь плотно забившими все пространство, что тьме не остается ни одного уголка. Зрелище вызвало головокружение, и он торопливо опустил глаза. И понял, что опирается на почву, составленную из монет. Медь, олово, бронза, серебро, кое-где и золото. Тут и там поблескивают каменья. — Мы, — благоговейно шепнул он, — в твоем кургане.
— Да?
Сирдомин бросил на бога быстрый взгляд: — Ты не знаешь…
— Так ли необходимо знание, Сегда Травос?
— Я больше не пользуюсь этим именем. Сегда мертв. Я Сирдомин.
— Воин — жрец паннионского Провидца. Вижу в тебе воина, но не жреца.
— Кажется, я и воином оказался неважным, — признался Сирдомин. — Я пришел спасти ее…
— И теперь, друг мой, тебе придется сразиться с ней.
— Что?
Итковиан указал пальцем.
Коленопреклоненный Сирдомин повернул голову. Буря нависла, проникая в курган жертвоприношений; он видел, как чернота поглощает сверкающие звезды, словно топит их. Под кружащими тучами стояла фигура. Нет, плясала, и каждый бешеный взмах руки выбрасывал новые порции полуночной силы кверху, в растущие тучи. Казалось, она находится в тысяче шагов, и все же она росла с каждым мгновением.
Он видел ее рот, зияющую дыру, из которой плескалась зловещая влага, заливая землю.
«Селинд. О боги, что с тобой стало?»
— Она желает меня, — сказал Итковиан. — Ты видишь ее нужду.
— Нужду?
— Да. В ответах. Чего может сильнее бояться бог и сильнее желать человек?
— Изгони
— Не могу. Так что, воин, ты защитишь меня?
— Я не смогу бороться с ТАКИМ!
— Тогда, друг, мне конец.
Селинд приближалась и почему — то расплывалась в глазах Сирдомина; конечности распарывали воздух, тело мерцало, перетекая из одной позы в другую. Казалось, руки ее умножились, и в каждой руке он теперь видел оружие. Покрытое бурыми пятнами железо, узловатое дерево с клочьями волос, кинжалы из обсидиана, серпы из алой бронзы…
Глаза над черным мокрым ртом светились безумным пламенем.
— Искупитель, — шепнул Сирдомин.
— Да?
— Ответь и мне на один вопрос. Умоляю.
— Спрашивай.
И он обратился лицом к богу. — Ты этого стоишь?
— Достоин ли я жертвы, которую тебе придется принести? Нет, не думаю.
— Ты не станешь молить о спасении?
Итковиан улыбнулся: — А ты?
«Нет, ни за что». Он поднялся на ноги и обнаружил, что в руке зажата сабля. Тогда он поднял оружие и посмотрел на Селинд. «Могу ли я отвергнуть ее нужду? Могу ли я противостоять ей?!» — Если бы не твое смирение, Искупитель, я ушел бы прочь. Если бы не твоя… неуверенность. Не твои сомнения, твоя человечность…
Не дожидаясь от бога ответа, он шагнул ей навстречу.
Внезапно заполнившие «Надрай» шепотки наконец пробились сквозь окружившую Спиннока пьяную дымку. Заморгав, он с трудом поднял голову и обнаружил, что смотрит на своего Владыку.
Который сказал: — Время, друг мой.
— Вы отсылаете меня? Сейчас?
— Да. Я отсылаю тебя.
Спиннок Дюрав выпрямил спину. Лицо его онемело. Мир казался мерзким местом, и он давил со всех сторон. Спиннок глубоко вздохнул.
— Моя просьба угнетает тебя. Почему?
Он мог бы рассказать. Рассказать о необычайном блаженстве любви. Любви к женщине человеческого рода. Мог рассказать Аномандеру Рейку о своей неудаче, поведать Сыну Тьмы о своем жалком положении. Сделай он так, Аномандер Рейк, наверное, положил бы руку ему на плечо и сказал: «Тогда оставайся, друг. Ради любви ты должен остаться. Иди к ней немедля. Скорее, Спиннок Дюрав. Это последний дар, нам доступный. Последний. Неужели ты думаешь, что я встану на пути любви? Что я решу, будто моя нужда важнее твоей?
Думаешь, зачем я пришел к тебе? Зачем я делаю все это? Ради собственной любви — к тебе, к нашему народу.
Иди к ней, Спиннок Дюрав. Иди же».
И Спиннок Дюрав не стал ему рассказывать. Вместо этого он произнес: — Я сделаю все, о чем вы просите.
Аномандер Рейк ответил: — Не бойся неудачи, друг. Я не требую невозможного. Не плачь в такой миг. Ради меня, Спиннок Дюрав, найди в душе улыбку. Конец наступает. Прощай.
Резня казалась нескончаемой. Правая рука Скиньтика болела, мышцы стали тяжелыми и безжизненными, а они все пёрли — лица, искаженные отчаянием и жаждой, люди, принимающие смертельное касание железа словно благословение, необычайный дар. Он стоял между Кедевисс и Ненандой. Их уже оттеснили к внутренним дверям. Тела громоздились кучами, заполняли все пространство; кровь и прочие жидкости создали на полу глубокие лужи. Стены были забрызганы до потолка.