Дань псам
Шрифт:
— Отлично. До полуночи, Беллам. И спасибо тебе.
Когда он ушел, Беллам закрыл дверь и приблизился к Цапу, который еще сильнее прижался к стене.
— Ты сказал…
— Мы много чего говорим взрослым.
— Не трогай!
— Взрослых поблизости нет, Цап. Чем ты занимаешься, когда их нет? Ах да, мучаешь всех, кто меньше тебя. Похоже, веселая игра. Думаю, мне хочется сыграть. Гляньте-ка, ты меньше меня! Эй, какую пытку выберем для начала?
Ну, мы оставим их на время — и не надо питать мрачных предположений о творящейся жестокости. Беллам Ном умнее большинства людей, он понимает, что настоящий ужас
Хулиганы ничему не учатся, когда их самих бьют; для них это лишь оборотная сторона страха, который они привыкли насылать на окружающих. Все происходит снаружи, внутри не меняется ничего.
Горькая это истина, но совесть кулаком в зубы не вобьешь.
А жаль…
Мошки колотились о стены узкого прохода, чего-то ожидая — возможно, наступления ночи. Эта дорога к имению Видикаса использовалась раза два в день, для доставки продуктов на кухню, и Чаллиса взяла за привычку ходить по ней со всей пугливой грацией завзятой изменщицы, которой постепенно стала. Менее всего она ожидала уткнуться на середине прохода в грудь стоявшего в тени супруга.
Еще более обескураживало то, что он явно ее поджидал. В руке он держал пару дуэльных перчаток, словно собирался отхлестать ее по щекам; однако на лице была странная улыбка. — Дорогая, — сказал он.
Она замерла, онемев от потрясения. Одно дело — носить маску на завтраках, когда их разделяет стол со всеми фальшивыми атрибутами благополучного и счастливого брака. Они разговаривали, ловко обходя опасные отмели, и настоящее казалось лишь прообразом будущего, готового растянуться на долгие годы. Ни одна рана не давала о себе знать. Никаких вам тонущих матросов, никаких зазубренных рифов посреди пенного моря.
А сейчас он стоит перед ней, сверкая тысячью опасных острых граней, блокируя путь; глаза его светятся ложными маяками, какие зажигают на утесах грабители судов. — О, — выдавила из себя Чаллиса, сумев поглядеть в эти глаза. Бешеное биение сердца постепенно замедлялось.
— Даже здесь, — продолжал Горлас, — на твоих щечках пылает румянец. Как соблазнительно!
Она почти физически ощутила прикосновение когтей деланного комплимента к коже. Мошка, спугнутая столкновением потоков пыльного воздуха, ударилась о щеку, оставив белый след. Она дернулась. — Спасибо.
Всего лишь очередная игра. Теперь она это понимала. «Он не хочет, чтобы все смешалось — не здесь, не сейчас или в ближайшие дни». Она подумала это с полной уверенностью и понадеялась, что уверенность ее не обманывает. Но почему бы не вызвать взрыв? Освободить себя, освободить его — не будет ли это лучшим выходом?
«А может быть, для него идея освобождения включает мое убийство? Разве такого не бывает?»
— Я уезжаю, должен провести вне дома три дня. Две ночи.
— Понимаю… Счастливого пути, Горлас.
— Спасибо, дорогая. — И тут он без предупреждения подошел ближе и схватил ее рукой за правую грудь. — Не нравится мне думать, что это же делают незнакомцы, — проговорил Горлас тихим голосом, не меняя странной улыбки. — Нет, мне нужно вообразить лицо, хорошо знакомое лицо. Хочу ощутить ублюдка за ним.
Она
— Когда вернусь, — продолжал муж, — мы побеседуем. Подробно. Я хочу знать о нем всё, Чаллиса.
Она поняла, что всё, сказанное в этот миг, будет отдаваться эхом во все мгновения трех дней и двух ночей, и когда супруг вернется, ее слова успеют преобразить Горласа в нечто иное — или в сломанную вещь, или в монстра. Она может сказать «Хорошо», как будто загнанная в угол, принуждаемая силой — и мгновенное его удовлетворение вскоре исказится, став чем-то темным и мерзким. Через три дня ей придется встретиться с мстительной тварью. Или она может сказать «Как пожелаешь» — он воспримет это как вызов и жестокое равнодушие, как будто он для нее не имеет никакого значения, как будто она живет с ним из жалости. Нет, на самом деле у нее мало возможностей выбора. За одно мгновение, пока он ожидал ее ответа, Чаллиса успела решить, что именно скажет, и сказала это тоном спокойным и уверенным (но не слишком самоуверенным): — Что же, до встречи, супруг.
Он кивнул. Она заметила, как расширились зрачки его глаз. Уловила учащенное дыхание. Поняла, что выбрала верно. Итак, три дня, две ночи Горлас будет плясать на огне. Предвкушая, выпуская на волю воображение, проигрывая сценарии, вариации одной и той же темы.
«Да, Горлас, мы еще не покончили друг с дружкой».
Он отдернул руку от ее груди, отвесил куртуазный поклон и отступил в сторону, позволяя пройти.
Она так и сделала.
Муриллио нанял на день коня; вместе с упряжью это обошлось в три серебряных консула с залогом в двадцать консулов. Хотя скотинка возрастом не менее десяти лет стоила едва ли пять монет, провисшая спина, следы болезней и побоев, грусть в глазах вызвали в нем такую жалость, что Муриллио почти решил пожертвовать залогом и передать коня какому-нибудь доброму фермеру, у которого найдется достаточно сочной травы на лугах.
Он поехал медленно, пробираясь сквозь плотные толпы, пока не достиг ворот Двух Волов. Выехав из тени арки, он послал коня в легкую рысь по неровной мостовой, минуя перегруженные фуры и телеги, а также гадробийцев, сгибавшихся под весом корзин с соленой рыбой, амфор с маслом, связок свечей и всего прочего, делавшего сносной жизнь в неказистых хижинах по сторонам тракта.
За колонией прокаженных он начал осматриваться, ища работающих на полях. Наконец заметил на склоне ближнего холма овец и коз. Одинокий пастух шел по гребню, помахивая прутом, чтобы отогнать мух. Муриллио повернул коня и поднялся к пастуху.
Старик заметил его приближение и остановился. Он был в лохмотьях, однако посох оказался новым, недавно отполированным и смазанным. После многих лет, проведенных на ярком солнце, глаза его покрылись пленками катаракты; старик смущенно и нервно прищурился на вылезающего из седла Муриллио.
— Привет тебе, добрый пастух.
Ответом послужил неловкий кивок.
— Я ищу кое-кого…
— Тут никого, окромя меня, — ответил пастух, взмахнув прутом перед лицом.
— Это было несколько недель назад. Юный мальчишка мог собирать здесь навоз…