Дань псам
Шрифт:
В самой верхней комнате башни необычайно высокий мужчина с синей кожей и массивными, вступающими, завитыми словно бараньи рога клыками — они обрамляли костистое лицо — не спеша отвернулся от окна и, не обращая внимания на десяток преданно глядящих на него слуг (ни один из которых даже отдаленно не походил на человека), вздохнул, сказав: — Только не снова.
Слуги — змеиные глаза широко раскрылись от внезапного понимания — подняли заунывный вой, и напевная их панихида понеслась с этажа на этаж, пробегая все помещения, летя по извивам лестниц в крипту, в пустотелый корень башни. Три лежавшие на каменных плитах женщины открыли глаза. Едва они сделали
Из широких раскрашенных ртов женщин вырвался клацающий звук, как будто за полными губами скрывались клешни. Возможно, это был разговор о голоде. О нужде. Об ужасном нетерпении.
Затем женщины начали визжать.
Высоко наверху, в самой высокой комнате башни, мужчина поморщился визгу, становившемуся все громче, пока слабеющая ярость бури не была отброшена, вдавлена в волны морские, в которых и потонула позорно.
На Краю Беды, в таверне небольшого городка молча сидел за столом Грантл, жалкий как сама смерть, но объятый чувством неуверенного облегчения. Твердая почва под ногами, сухая крыша над головой. Кувшин подогретого вина на столе, в пределах досягаемости руки каждого из собутыльников.
За соседним столом сидели братья Бревно и Чудная Наперстянка — хотя она присутствовала лишь телесно, устав до умопомрачения. Братья беседовали меж собой.
— У бури новый голос. Слышал, Джула?
— Я слышал его и тебя слышу, Амба. Я слышу тем ухом и слышу этим ухом, звуки сходятся посередине и голова болит, так что заткнись — тогда одно ухо замолчит и звук пройдет насквозь в стену. Пускай стена его и слушает, потому что я не в можах.
— Не в можах? Эй, а куда все делись?
— Вниз, в погреб — видел, какая у погреба крепкая дверь, Амба? Она ж такая толстая, как та, за которую мы садили колдунов. Никто ее открыть не мог.
— Это ты всех напугал, Джула. Зато глянь, можно есть и пить и ничего не платить.
— Пока они не вылезут. Тогда придется заплатить за все.
— Я не буду. Это накладные расходы.
— Неужто?
— Зуб даю. Для таких плат у нас есть Мастер Квел. Когда проснется.
— Думаю, уже.
— Не похоже.
— Никто не знает, кроме нас.
— Интересно, почему все в погреб залезли? Может, у них там вечеринка?
— Буря звучит голосами разозленных женщин.
— Как мамочка, только не одна.
— Ой. Плохо будет.
— Десять раз плохо. Ты что сломал?
— Не я. Ты сломал.
— Кто-то что-то сломал и мамочки спешат. Похоже звучит.
— Да, звучит похоже.
— Быстро спешат.
— Что бы ты ни сломал, уже не починишь.
— И что? Я скажу, ты сломал.
— А я скажу, что я первый — нет, ты первый. Ты первый сломал.
— Я не ломал…
Но воющий шторм уже заглушал любые разговоры. Полуоглохшим ушам Грантла он действительно напомнил голоса. Ужасные, нечеловеческие голоса, исполненные ярости и голода. Он-то думал, что буря слабеет; фактически он был уверен. Но когда все побежали в погреб…
Грантл поднял голову.
Одновременно с ним это сделал и Маппо.
Глаза их встретились. Да, оба понимали. Это уже не буря.
Глава 17
Мой лучший ученик? Один молодой человек, физически совершенный. С первого взгляда в нем угадывался фехтовальщик высочайшего масштаба. Его дисциплина вызывала суеверное потрясение; его форма была самим воплощением элегантности. Он мог погасить дюжину свечей, и каждый из выпадов ничем не отличался от предыдущего. Он мог пронзить жужжащую муху. Через два года я уже ничего не мог ему дать, ибо мастерством он меня превзошел.
К сожалению, я не стал свидетелем первой его дуэли, однако
Он был не способен убить настоящего человека. Враг посредственных умений может оказаться опасным, ибо его неловкость может удивить, а плохая подготовка смутить знатока совершенных способов защиты. Самая непредсказуемость реального противника в борьбе не на жизнь, а на смерть послужила моему ученику последним уроком.
Рассказывали, что дуэль продлилась дюжину ударов сердца. С того дня моя философия обучения изменилась. Форма — это отлично, повторение — это необходимо; но с первой же недели обучения ученика следует посылать в кровавые схватки. Чтобы стать дуэлянтом, нужно участвовать в дуэлях. Самое трудное — научиться выживать.
Придвигайтесь поближе. Давайте побеседуем о мелких говнюках. Да ладно вам! Всем знакомы эти подлые демоны в обманном обличье — невинные глазенки столь широки, потаенные мысли столь черны. Существует ли зло? Что оно такое — сила, незаметно проникающая в нас? Отдельная сущность, подлежащая осуждению и позору независимо от своего носителя? Не летает ли оно из души в душу, готовя дьявольские заговоры в незримых укрытиях, сплетая клубком зябкие страхи и ужасающие возможности, смертельные ужасы и грубые личные интересы? А может, это жуткое слово — всего лишь смутное, а потому удобное обозначение всех вышеперечисленных аморальных черт характера, широкое обобщение, охватившее всё подлое и жестокое, слово, обозначающее особенный блеск в глазах того, кто готов нести ужас, боль, отчаяние и неизгладимое горе?
Придайте демону кроваво-красную чешую, заточенные когти. Щупальца, капающий из пасти яд. Три глаза и шесть змеиных языков. Он свернулся тут, в душе, последнем обиталище из бесконечного множества обиталищ, и пусть сами боги склонят колени в молитве.
Да хватит. Зло — всего лишь слово, объективация того, что не нуждается в объективации. Отбросим идеи о некоем внешнем источнике отвратительной бесчеловечности. Горькая истина в том, что мы сами от рождения склонны к равнодушию, к сознательному пренебрежению добротой, к отказу от всех моральных устоев.
Но это слишком мерзко. Так давайте назовем это «злом». Раскрасим его всеми цветами огня и яда.
Все извращенные поступки кажутся в свое время совершенно естественными и даже необходимыми. Они случаются так неожиданно, хотя бы внешне; но если поглядеть в корень, причины обнаружатся всегда — вот самая горькая изо всех истин.
Муриллио шел из школы фехтования — рапира у бедра, перчатки заткнуты за пояс. Случись ему встретить кого-нибудь знакомого, тот вполне мог не узнать его перекошенного лица. Скулы его заострились, лоб ужасно наморщился. Казалось, он охвачен внутренней мукой, его тошнит от самого себя. Он выглядел постаревшим, озлобленным. Выглядел как человек, страшащийся своих мыслей, как человек, случайно увидевший себя в свинцовом окне, в серебряном зеркале — и отскочивший, с вызовом глядя в собственные глаза.
Лишь дураки решились бы заступить ему дорогу.
За спиной его мялся ученик. Он хотел было приветствовать наставника, но заметил выражение лица Муриллио… Парень был юным, но не глупым. Так что он просто пошел следом.
Беллам Ном не привык отсиживаться за пазухой у какого-нибудь бога. Приметьте его, приметьте хорошенько.
Спор был горячим, хотя и безмолвным. Калека — Па вдруг словно возродился, найдя в себе неожиданные силы и сам вскочив в тележку; Мирла, сверкая глазами, попыталась ему помочь, но муж оттолкнул ее руки.