Даниил Кайгородов
Шрифт:
Петр Сергеевич повернулся к Сысоичу.
— Не понимаю, о чем он говорит?
Тот выступил на шаг вперед.
— Православные и прочие християне! — задребезжал Сысоич. — Насчет жалоб барин разберется. А теперь расходитесь с богом по домам. Обиды никому не будет.
Народ расходился медленно.
— Ему что, а ты смолу гони, уголь обжигай, руду доставляй, а где лишнего коня взять? — шагая к своим коробам, рассуждали между собой баты. Недоволен был речью хозяина и Сысоич.
«Не так надо говорить с народом, — вздыхал он у себя во флигеле. — Кого приструнь, кого похвали, а то, вишь, как ножом отрезал:
Приземистое полутемное здание завода с маленькими, точно бойницы, окнами, серые стены, запах гари, жар от расплавленной чугунной массы, текущей тонкими струйками по изложницам, черные от сажи лица работных людей, тяжелый запах от сваленного в кучу доменного шлака, — все это заставило Дурасова поспешно выйти на свежий воздух.
— Хватит. В преисподней я на том свете успею побывать, а сейчас ведите домой, обедать пора, — заявил он Мейеру.
Сысоич был огорчен равнодушием хозяина к заводу. Дурасов даже не поговорил с горновым, а ведь он-то, Фрол-то Кузьмич, на все Уральские заводы славится мастерством. «Не обидно ли будет старику? — Сысоич вздохнул. — Нет, не нашей закваски человек, — подумал он про Дурасова. — Не радеет к хозяйству. Как тут не вспомнишь Ивана Семеновича. Крутой был нравом, покойник, царство ему небесное. Мало жалости имел к человеку, а где надо, подбодрит. Умел вести дело и нешуточное. Восемь заводов построил и в ход пустил, а этот, прости господи, ферт, только форсить да деньги транжирить мастер».
Вернувшись к себе во флигель, старик долго охал, и на званый обед к Мейеру не пошел. Сослался на недомогание.
Стоял конец мая. Водная гладь заводского пруда, лежавшего в котловине, казалась огромной чашей расплавленного золота, края которой обрамлялись зеленой яшмой таежных лесов. Воздух был насыщен смолистым запахом хвои, но порой к нему примешивалась гарь от заводского шлака. На улицах был слышен крик игравших в бабки ребят, тарахтение двухколесных грабарок и мерные удары молота. На завалинках, греясь на солнце, чинно беседовали о чем-то старики.
Возвращаясь с Мейером с завода, Дурасов бросил случайный взгляд на раскрытые окна дома, стоявшего на пригорке, и удивился: среди цветущей герани, придерживая рукой створку, пристально смотрела на него женщина. Пышный бюст, плавная линия плеч, гордо откинутая голова с короной темно-каштановых волос, мягкие чувственные губы, круглый с прелестной ямочкой подбородок, но главное, что поразило Дурасова, это глаза незнакомки. Огромные и нежные, с длинными ресницами, они, казалось, притягивали к себе.
Дурасов невольно остановился, но окно захлопнулось, женщина исчезла.
— Кто такая? — стараясь быть спокойным, спросил он Мейера.
— Вдова погибшего барочника. Зовут Серафимой.
— Мм-да. Пикантная бабенция, — Петр Сергеевич приосанился.
— Если вам угодно ее видеть, я скажу Эмме Францевне и она пригласит ее к себе.
— Прошу вас. Кстати, у вас сегодня званый обед.
Остаток дня Петр Сергеевич провел в прекрасном
— Нет, нет, только не сегодня, — замахал он на него руками. — Я не расположен заниматься делами. Оставим до завтра.
Сысоич попятился к дверям и исчез. Узнав от мужа о желании Дурасова видеть в числе гостей Серафиму, Эмма Францевна состроила презрительную гримасу.
— Не понимаю мужчин, — пожала она плечами, — какой интерес к простой русской бабе? Она и держать себя в обществе, наверное, не умеет.
Мейер развел руками.
— Что поделаешь, воля хозяина.
— Может быть, и ты хочешь видеть ее у себя?
— Эмма, — Густав Адольфович укоризненно посмотрел на жену. — Что за мысли?
— Знаю вашего брата, — уже зло заговорила Эмма Францевна. — Все вы готовы бегать за хорошенькой юбкой.
— Эмма, — умоляюще произнес Мейер и молитвенно сложил руки на груди. — Право, я тут ни при чем. Желание Дурасова.
— Ну, хорошо. Пошлю за ней горничную…
Серафиме за зиму надоело общество болтливой попадьи, и она решила идти к Мейерам.
«И так сижу, как мышь в крупе, света белого не вижу, — оправдывала она себя, открывая сундук. Выбрала купленное еще в Симбирске модное платье ярко-салатного цвета. Туго затянутое в талии, она поддерживалось у бедер каркасом. Пышная рюшка, облегая шею, опускалась по груди до пояса. Серафима посмотрела в зеркало и довольная вышла на улицу.
В доме управителя веселье было в полном разгаре. Приказчики, мастера и конторские служащие успели выпить по несколько рюмок и Дурасова уже не стеснялись. В большой гостиной, куда вошла Серафима, было шумно. Петр Сергеевич сидел рядом с пухлой хозяйкой и рассказывал ей симбирские новости. Увидев Серафиму, Эмма Францевна завистливым взглядом окинула ее стройную фигуру.
Серафима остановилась на пороге, разыскивая глазами хозяев.
— А, Серафима Степановна! — подвыпивший Мейер поднялся на ноги. — Царица Юрюзани, — он направился через залу к ней. — Прошу! — сделав театральный жест, Густав Адольфович повел ее к столу.
Эмма Францевна метнула на супруга яростный взгляд и, состроив улыбку, обратилась к гостье.
— Запоздали немножко, — подавая рюмку, произнесла она учтиво.
— Да, провинилась, — принимая рюмку, ответила сдержанно Серафима.
— Знакомьтесь, — хозяйка кивнула головой в сторону заводчика. — Петр Сергеевич Дурасов.
Серафима слегка наклонила красивую голову и подала руку.
Новый хозяин завода с преувеличенной любезностью произнес:
— Очень рад вас видеть. Надеюсь, господа, — обратился он к изрядно выпившим гостям, — присутствие столь интересной женщины послужит, как бы это сказать, э-э, украшением нашего общества.
«Господа» осоловело смотрели в рот хозяина, ожидая, что он скажет дальше.
— Женщина, как сказал один поэт, — это нектар в бокале золотом и счастлив тот, кто не расплескал его. Выпьем, господа! — Из речи Дурасова присутствующие поняли лишь призыв к очередной выпивке и не заставили себя ждать.
Серафима улыбнулась и заняла место за столом. Сидевший напротив нее отец Василий икнул и, взявшись за бутылку, умильно погладил ее матовое стекло. Несмотря на угрожающее шипение своей супруги, он налил вина в стакан и, перекрестившись, залпом выпил.