Даниил Кайгородов

Глебов Николай Александрович

— Идущее в уста да не оскверняет человека. Разве еще, мать, выпить?

— Лакай, — махнула попадья безнадежно рукой и сказала Серафиме:

— Пьян отец Василий, домой звала, не идет, ну и бог с ним, пускай пьет, — попадья потянулась к пирогу.

Обед подходил к концу. Дурасов поглядывал на Серафиму, как кот на сметану. Наконец, не выдержав, крутнул лихо ус и, подвинув ближе к ней стул, наполнил две рюмки.

— За ваше здоровье.

— И за ваше, — улыбнулась ему Серафима.

— А ну-ка «Барыню»! — неожиданно гаркнул он музыкантам.

Стол был поспешно отодвинут

к стене, и в образовавшийся людской круг молодцевато вошел Петр Сергеевич. Прошелся раза два и, притопнув каблуками, остановился перед Серафимой. Вскинув на какой-то миг голову, женщина выхватила из-под лифа яркий платок и плавно поплыла. Дурасов, выделывая коленца, бешено кружился возле нее. За пляской никто не заметил, как на пороге комнаты показался Сысоич. Укоризненно покачал головой и сделал попытку подойти к хозяину.

— Не мешайт! — пьяный Мейер решительно подошел к старику и, взяв его за плечи, повернул к дверям.

— Гуляйт за дверь!

— Я-то уйду, но и ты в этом доме недолго будешь хозяйничать, — зло произнес старик и, заложив руки за спину, вышел.

ГЛАВА 17

Утром Дурасов проснулся с головной болью. Открыл глаза и долго лежал, припоминая события вчерашнего дня.

— Фролка! Одеваться!

Закончив свой туалет, Дурасов подошел к буфету и выпил рюмку водки. «Сходить разве в сад прогуляться, а то в башке шумит после пирушки».

Петр Сергеевич спустился с крыльца и направился к заводскому саду, который, упираясь одним концом в заводские постройки, вторым уходил за Юрюзань.

В саду, на редких полянках, освещенных солнцем, поднимались буйные травы. Среди них едва были заметны дорожки. Дурасов выбрал одну из них, медленно пошел по направлению к пригорку. Он искал встречи с Серафимой. Скрытый кустарником, остановился недалеко от ее дома и стал ждать. Открылась калитка. С коромыслом на плечах, придерживая пустые ведра, показалась Серафима. Петр Сергеевич вышел из своего укрытия, и подойдя к изгороди, повертел головой по сторонам. На улице возле сада, кроме Серафимы, никого не было. Дурасов облокотился на жерди, дожидаясь, когда женщина подойдет ближе. Заметив барина, Серафима хотела вернуться обратно, но раздумала и направилась вдоль сада к колодцу.

— Здравствуйте, — услышала она голос Дурасова. Улыбнувшись, женщина ответила на приветствие.

— Как чувствуете себя? Ноги не болят от пляски? — спросил Петр Сергеевич и подбоченился.

— Нет, — лицо Серафимы зарделось румянцем. — А вы?.. — Серафима лукаво посмотрела на Дурасова. — Вы надолго к нам?

— Все зависит от вас, — ответил он многозначительно.

— От меня? — в голосе Серафимы послышалось удивление.

— Да, от вас.

— Не понимаю. Мне надо идти, — сказала она уже сухо и взялась за ведра.

Дурасов посмотрел ей вслед, затем щелкнул пальцами и зашагал к управительскому дому. Там уже дожидался Сысоич. Старик был явно расстроен. Увидев хозяина,

он остановился посредине комнаты и, захватив в кулак свою реденькую бородку, уставился острыми глазами на Дурасова.

— Надо бы немца приструнить.

— А что? — спросил тот небрежно.

— Руда на исходе. А до зимы далеко. Пожалуй, не дотянем. Да и в заводских книгах не все ладно. Есть приписки и обсчет работных людей. Овес мужикам, что возят руду, числится на выдаче, а лошади его не видали. Конторские сотнями пудов его продают на сторону, да и сам Мейер тут причастен.

Сысоич выжидательно посмотрел на хозяина.

— Хорошо, разберусь, — протянул тот. — Еще что?

— Углежогам да смолокурам хлеб урезали, на рудниках ребят заторкали. Съездить бы туда?

— Хорошо, я согласен, — ответил Дурасов. — Кстати поохотимся в тайге.

По совету Сысоича выехали на двух тарантасах. В первый сели Дурасов и Мейер. Во второй — Сысоич и Фролка с хозяйским сеттером. Вызванный из Первухи. Никита примостился на кучерском сиденье. Тайга уже оделась в летний наряд, но на далеких вершинах Уреньги лежал снег. В низинах пахло багульником, прелыми травами, поднимался папоротник, и широким зонтом раскинулись медвежьи пучки. Роняла цвет черемуха. Ее лепестки, точно снежной порошей, покрыли мелкие поляны, сплошь заросшие дурмен-травой. Первый привал путники сделали недалеко от куреня.

— Тут будет лучше, — говорил Никита. — А то пауты лошадям поесть не дадут. Под дымом коням спокойнее.

— Зато нам неприятно, — поморщился Дурасов, вылезая из тарантаса. Фролка хлопотал у самовара. На скатерти появились две бутылки рейнвейна, и господа выпили. Со стороны куреня показалась небольшая группа углежогов.

Они подошли молча, разглядывая господ.

— Как, ребята, живем? — спросил их Сысоич.

— Как живем? Когда хлеб жуем, когда и осиновую кору толчем, — отозвался один из них с усмешкой.

Мейер презрительно поморщился.

— Пьяницы, — бросил он коротко Дурасову.

— Справедливо, барин, — не меняя насмешливого тона, продолжал тот же углежог. — Из худого кармана и грош валится.

Остальные углежоги переглянулись.

— Лодыри, — махнул на них рукой Мейер.

Никита поднялся с оглобли и, зло блеснув глазами на управляющего, пошел запрягать лошадей.

— Жалобы есть, ребята? — после короткого молчания спросил Сысоич углежогов.

— Одна у нас жалоба, да и та на свое брюхо: каждый день есть просит, а хлеба в обрез.

— А вы его покрепче кушаком подтяните, — заметил им небрежно Дурасов, продолжая разговаривать с Мейером.

— Барин, кушаки-то можно для другого дела припасти, пригодятся когда-нибудь, — хмуро ответил углежог. — Айда-те, ребята, поглядели на господ да на крапчатого кобеля и хватит. И тем будем сыты. На том, видно, свет стоит.

Углежоги угрюмо зашагали к лесу и скрылись за деревьями.

ГЛАВА 18