Дар памяти
Шрифт:
Поразмыслив, Эухения Виктория набросила на еду поддерживающие тепло чары и открыла шкатулку вновь. Между первым и вторым ящиком в ней находился разделенный на мелкие ячейки поднос: на темной поверхности поблескивали вкрапления миридиума - легендарного гоблинского металла. Этот поднос можно было использовать даже без защитных чар – из-за сплава с миридиумом его поверхность не реагировала с соприкасающимся с ним веществом.
Удерживая поднос прямо перед собой, Эухения положила в тринадцать ячеек по рисинке, в пять капнула бульоном, и еще в четыре – лекарственным отваром. Затем обработала их жидкостями из второго ящика шкатулки, с сожалением отмечая,
Покончив с этим, она отправила поднос с пробами на пол под комод у окна и на всякий случай набросила на него отводящие чары. Потом откинулась на подушки и посмотрела на еду. Есть хотелось, а сложные отравляющие вещества на то и сложные – действуют медленно и долго. Кроме того, всех необходимых определителей у нее все равно нет, а ведь еще были слухи про неопределяемые яды… Выходит, безопаснее просто здоровой умереть с голоду.
О том, чтобы сунуться со своими подозрениями к баронессе, и помышлять было нельзя – на любые вопросы о Мартине та отвечала жестко. Уж не шантажирует ли итальяночка?
Махнув на все рукой, Эухения приступила к еде. Сдаваться она не собиралась. А для борьбы с неизвестным злом потребуются все силы.
До вечера она вытягивала поднос из-под комода раз десять. Изменений не было. С ужином Эухения поступила так же, как и с обедом, заполнив пробами оставшиеся ячейки подноса.
Потом ей стало не до экспериментов – пришел отец и попросил принять «целителя». При мысли о том, что сегодня придется общаться еще и с Ковальским, Эухению подбросило, но отказывать отцу и оттягивать «лечение» было уже нельзя. И Грегори, и отец, и Хенрик Маршан настаивали на том, что этот отвратительный человек с бесцветным голосом был ее последним шансом.
Детка, я вижу, что тебе не слишком нравится Гжегож, - сказал отец, суетливо сминая пальцами полы камзола. – Но ты же знаешь, что это чудо, что нам удалось заманить его к нам. Он несколько лет работал у Хенрика, но в прошлом году бросил практику, и уехал. Это чудо, что Хенрику удалось его отыскать, и что наш гость исключительно из доброго расположения к нему согласился поработать с тобой. Так я попрошу Полину Инессу пока задержаться в мастерской? – заискивающе закончил он.
Эухения выслушала отца молча, кивнула, а после его ухода несколько минут сидела в почти полной темноте, собираясь с духом. Потом потянулась за палочкой и зажгла все светильники, имевшиеся в комнате. Кругом враги, а она – беспомощна едва ли не больше, чем… чем на ферме. Потому что тогда она просто не могла позвать на помощь. А теперь - некого. Теперь все как будто в заговоре против нее, включая ее собственные ноги. Но, в конце концов, ее предкам, работавшим в магической разведке, тоже приходилось не сладко. И все-таки они выстояли. А значит, и она сможет.
Вопреки ожиданиям, Ковальский выглядел как-то помято. Его лицо словно еще больше вытянулось после того, как Эухения видела его в последний раз. Однако манеры его едва ли улучшились. Поприветствовав Эухению простым кивком, «целитель» встал в дверях и, засунув руки в карманы брюк, несколько минут молча обозревал комнату. Затем, даже не подумав спросить позволения пройти, он двинулся в глубь комнаты и остановился прямо напротив кровати. Эухения открыла было рот для гневной отповеди, но он неожиданно перебил ее.
Я напугал вас в прошлый раз, - сказал Ковальский мягко. – Простите.
Я не понимаю, о чем вы, - ответила Эухения Виктория высокомерно.
А
О да, вероятно, вы говорите о том, как вломились ко мне в голову, и как оставили потом без помощи внизу.
Ковальский рассмеялся.
– Бог мой, только не притворяйтесь – вы совершенно не были беспомощны. Оставшись одна, вы немедленно нашли, кого и как позвать помощь, и получили ее.
Эухения открыла рот. И закрыла его. Очень хотелось крикнуть: «Убирайтесь!», но если, действительно, единственный шанс?
Что касается того, что я вломился к вам в голову, то, признаюсь, мне очень хотелось узнать о вас все, что облегчит мне задачу.
Она сглотнула.
– Простых правил вежливости для вас не существует, не так ли? Или среди тех, кто заканчивает медицинские академии, считается дурным тоном задавать вопросы пациентам?
Ни то, ни другое, - ответил он спокойно и немного устало, как будто разговаривал с маленьким ребенком, который совершенно не стремился его понять. Казалось, ни одна ее реплика не достигла цели. Более того, Эухения Виктория мгновенно почувствовала себя глупо от того, что позволила себе выплеснуть гнев. От этого она взъярилась еще больше.
– Могу я присесть? – спросил Ковальский, устремляя взгляд в сторону кресла напротив кровати, заменившего с трудом выдерживающий Макса стул.
Ну нет! – воскликнула она, и, прежде чем успела подумать, схватилась за палочку и обрушила на кресло все книги, которые занимали верхнюю полку.
Ну, это уже совсем ребячество, - огорченно протянул Ковальский. – Что ж, тогда так.
Набросив плащ, который висел у него на руке, поверх книг, он опустился на ковер и, привалившись спиной к креслу, притянул колени к груди.
Если вы сейчас же не встанете, - зашипела Эухения, продолжая обалдевать от его наглости, - все эти книги полетят вам в голову!
А как же правила гостеприимства? – ухмыльнулся он. – Неужели урожденная Вильярдо настолько не может держать себя в руках? И как вы это объясните своему отцу?
Эухения едва удержалась, чтобы не сказать, как она его ненавидит, но стиснула зубы, предпочитая не отвечать вообще.
Минут пять прошло в полном молчании. Эухения была настолько сбита с толку поведением Ковальского, что не знала, как самой вести себя. В жизни она сталкивалась со многим, в том числе с открытой агрессией и высокомерием, ее не раз пытались убить, но ей никогда не хамил личный врач, от действий которого зависело все ее будущее. Это отвратительное ощущение зависимости от него лишало ее сил.
Ей было плевать уже на правила гостеприимства, но было совсем не плевать на то, что она Вильярдо. Она до многого опустилась в тот вечер на ферме, но все, что она делала, она делала не ради себя, а для того, чтобы спасти находившегося в заложниках Чарли. В такой момент, полагала Эухения Виктория, о собственной гордости не может быть и речи. И то, что она делала, если рассматривать ситуацию в целом, было не унижением, а бедой.
Но теперь ей предстояло выбрать, выгнать ли человека, одно присутствие которого было настолько невыносимым, что ей хотелось искрошить зубы в мелкий песок, или смириться и позволить топтать ее достоинство для того, чтобы, в конце концов, обрести шанс стать здоровой. Через две-три минуты нелегкой внутренней борьбы желание ходить перевесило, и, проклиная себя за малодушие, Эухения согласилась с сидением Ковальского на ковре.