Дар Прозерпины
Шрифт:
Фрумкин вспомнил тот день, с которого все началось. «Что я тогда сделал неправильно, в какой момент дал осечку, когда именно оступился? Когда впустил зло в Город? Когда согласился отнести письмо на другой конец города или когда встретил Подольского? Когда пошел у него на поводу и не стал спорить с ним, хотя четко знал, что вскрывать и, тем более, читать чужие письма нехорошо, или когда был шанс уйти, отвязаться от навязчивого Подольского, кинуться прочь из его дома? Может быть, что-то я почувствовал или сделал не так, когда проснулся утром и отправился на почту. Или все же роковой момент, последствия
Была ли это череда поступательных равнозначных событий или решающее значение имело одно из них? Совершал ли он подобные ошибки в прошлом? Наверное, совершал, и не раз. Прямо скажем, каждый день, если не час. И каждый раз он оказывался на грани, за которой крах, бездна. Правда, до позавчерашнего дня опасность чудесным образом обходила его стороной. Фрумкин честно признался себе, что он гораздо чаще, чем хотел бы, ввязывался в разные авантюры или, в силу слабохарактерности, не мог отказать людям в их просьбах, которые не всегда согласовались с его собственным мнением. Фрумкин признался себе, что он часто был внушаем, зависим.
Просто раньше это как-то не сильно сказывалось и в целом не мешало ему существовать.
Да, кто спорит, никаких высот в жизни он не достиг, но и не был алкоголиком или нищим. Его характер вполне позволял ему незаметно для многих существовать, и довольно беззаботно. Его уровень везения, а точнее – невезения был вполне средним… его любопытство было ничуть не выше, чем у других, скажем, у того же Подольского, например. Так что ж выходит? Получается, каждый день он, не зная этого, балансировал на краю пропасти? Каждый день мог сорваться, каждый день мог оказаться для него последним? Просто каждый раз он тянул и тянул счастливый билетик, который давал право прожить день и не умереть, а теперь вдруг попался проигрышный, и все – конец? Выходит, так. Значит, так, как он жил, жить было опасно, рискованно! А он и не подозревал об этом! Вот глупец!
Думал, что все делает правильно, верно. Мнил себя осторожным, основательным, внимательным. Оказывается, эти качества либо фикция, либо самообман и они не идут ни в какое сравнение с его зависимостью от других, мягкотелостью, дряблостью и любопытством? Да, это так. Надо признать… На этом моменте Фрумкин прервал размышления, испугавшись уже не смерти, а того, как он жил раньше. Вот ведь где подлинный ужас, ибо этого уже точно не исправить. Наша прожитая жизнь оттиском на камне ложится на то время, которое прошло, на историю, которую мы свершили. История – как ее ни трактуй – самый что ни на есть жесткий материал.
– Странные вы все-таки существа – люди, – продолжала Прозерпина.
Фрумкин, поглощенный собой, не сразу понял, что она снова заговорила.
– Что плохого в героической смерти? О тебе сложат легенды. Будут рассказывать сказки. Возможно, найдутся фанатики, которые станут почитать твой культ.
– Но я не хочу фанатиков, не хочу, чтобы меня кто-то почитал и даже вспоминал. Я жить хочу. Просто, как раньше.
Работать, ходить на почту, по субботам в библиотеку, или в лес, или на рыбалку, по воскресеньям в кино на дневные сеансы.
– Это понятно. Но, к сожалению, как я уже говорила, невозможно. Каждая минута человеческой жизни нова, и уже в силу этого возврат к старому невозможен. Да и жребий брошен… Но сейчас актуально другое, оставим пустопорожние разговоры. Не хочешь ли сам выбрать казнь? Это, знаешь ли, тоже своего рода выбор. Молчишь? Спросим тогда насчет казни у большого знатока этих дел – Пифона.
Обращаясь теперь к Ивану Ивановичу, Прозерпина осведомилась:
– Над казнью уже думали? Что выбрали?
– Думаю, крест.
– Пифон, это уже было, и не раз. Учитывай масштаб-то. Вспомни, кого мы распяли на кресте?!
– Ошибся, прошу прощения, не подумал, не учел, – стал оправдываться Иванов.
– Помнишь, какие были личности! Смерти не боялись – ее просили! А этот червь!!! Крест для сильных, мужественных, непокорных натур!
– Может, колесование… или в мешок и в реку.
– Колесование? Что за средневековье?! А мешок – ведь может и всплыть. Сколько раз такое было. Потом еще отпускать придется. Случайности нам не нужны. Кроме того, ты в который раз спутал ордалии с казнью.
– Электрический стул? – робко предложил Иван Иванович, помня, что говорил о новшествах этой эпохи генерал-аншеф Агалиарепт, вынужденный согласиться с Буэром – любителем технических новинок. – Или, может, укол?
Фрумкин был поглощен тягостными раздумьями. Нелегко, право, слушать, как выбирают, будто блюдо из большого меню, способ твоей казни. Однако даже сейчас от него не укрылось, что с Ивановым-Пифоном творилось что-то неладное. Такой энергичный, лихой и заводной, он весь как-то скис, выглядел растерянным и нервным, лоснящееся всегда лицо резко перебороздили морщины, оно как-то сразу потускнело, румянец пропал… Главный распорядитель даже отдаленно перестал напоминать того уверенного в себе почтенного мужа, джентльмена и денди, которым был еще полчаса назад.
– Самый гуманный способ умерщвления? Это разве для героев?
– Гильотина?
– Что, вспомнил Французскую революцию? Мне казалось, мы уже тогда в гильотину наигрались на всю оставшуюся жизнь. – Прозерпина ходила вокруг да около, что приводило в неописуемое смятение Ивана Ивановича, который теперь больше всего боялся утратить свой авторитет, тем более вся сцена разворачивалась на глазах других демонов. Он вился, сновал вокруг трона, не находя приемлемого решения. Наконец игра в кошки-мышки с Пифоном прискучила Владычице, и она сама предложила вариант.
– Так. Приказываю завести на купол стадиона… это достаточно торжественно… с одной стороны, а потом распылить на все четыре стороны, что весьма гуманно, учитывая, как жертва страшится боли. Таким образом, казнь под стать ситуации и, тем не менее, со вкусом.
– Гениально, – выпалил Иванов и захлопал в ладоши. Владычица обвела взглядом немногочисленную свиту.
– Вы правы, ваше величество.
– Несомненно.
– Восхитительно.
– Лучшего варианта не найти.
И так далее, в том же духе на все лады пели многоногцы, многорукцы, треглавцы и прочие члены свиты, иногда хлопая конечностями, иногда мотая головой от удовольствия и предвкушения казни.