Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Шрифт:
— Никколо, это будет для меня огромной честью, — заявил он охрипшим от волнения голосом. — Стать крестным отцом вашего первого сына… какая чудесная новость! Мы должны это отпраздновать!
За трапезой мы одолели три бутылки самого лучшего салернского вина из запасов кардинала, обсуждая тему отцов и сыновей. В итоге, разговор неизбежно коснулся политики, и я рассказал Франческо о моей последней — вчерашней — встрече с герцогом Валентинуа. К моему изумлению, герцог сам извинился за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Потом он завел разговор о том, что надо смотреть в будущее, не грустя о прошлом, и изложил
Франческо, видимо, не удивило мое описание.
— Никколо, он уже далеко не тот человек, с которым мы познакомились в Урбино. Он стал нерешительным, подозрительным и психически неуравновешенным.
— Он говорил, что это последствия его долгой болезни.
— Может, и так. Или просто дело в том, что он слишком привык к щедрым улыбкам госпожи Фортуны и никак не оправится от нанесенного ею недавно удара. Скажу вам откровенно, я совсем не уверен, что герцог вообще способен покинуть свои уютные апартаменты, не говоря уж о том, чтобы отвоевать свои города в Романье.
После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.
И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:
— Ужасная досада.
В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.
— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.
О боже!
Колотя кулаком в дверь, я крикнул:
— Анджелина! Жива хоть она или мертва?
Но мне никто не ответил.
О боже, умоляю, спаси и сохрани.
Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?
О боже, о боже, о боже…
Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.
Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами.
Рим, 17 ноября 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.
Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.
Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.
Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.
— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.
Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.
Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!
Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.
Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.
Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?
Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.
— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.
— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.
— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.
— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.
Et tu, Agapito? [44] Я промолчал. Он поклонился и вышел.
Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.
44
И ты, Агапито? (лат.)