Дары ненависти
Шрифт:
«А вот это личико мне нравится. Чистокровная ролфи, присягнуть готов. Посмотри, посмотри же!»
«Да куда смотреть-то?»
«На галерку. В белом платье… В белом? Тьфу! Совсем забыли традиции! Диллайн все мозги повыклевали!»
И верно. На галерке, как раз напротив, только гораздо выше лож, сидела молодая девушка – скуластенькая, зеленоглазая, и если бы не хмурое выражение лица да плотно сжатые губы, то очень даже милая. И – да, настоящая ролфи, какие нынче редкость в пределах Синтафа. Знакомое неукротимое бешенство, ненадежно сокрытое в душе и видимое, должно быть, одними лишь шуриа, как призрачное сияние.
«Нарядить приличную
Джоне стало неприятно, и она отвернулась. Чтобы тут же натолкнуться на горящий ненавистью взор леди Лайд.
«А эта дородная курица чего от тебя хочет?» – тут же отвлекся от любования девушкой-ролфи любопытный пращур.
«Откуда мне знать? Ненавидит шуриа, должно быть», – отмахнулась с деланым безразличием Джона.
Если леди Лайд и подозревала их с Аластаром, то исключительно в силу болезненной ревнивости.
Призрак же веселился от всей души.
«Знает змеюка, чье гнездо разорила. Хвост так и трясется».
«Чему радуешься, волчина? – огрызнулась леди Янамари. – Вот сдаст она нас эсмондам. Они меня прикончат, и ты останешься снова в полном одиночестве».
«Меньше блудить надо было с чужими мужиками. Тем паче с кем? С диллайн! Не могла найти хорошего ролфийского парня? Диллайн тебя перышком пощекотал в интересном месте?»
Джона, не сдержавшись, прыснула от смеха. У Аластара на теле был рисунок – три совиных перышка. Справа, в самом низу живота.
«Шлюха ты», – обиделся дух.
«Один ты у нас святой и непогрешимый».
В это время занавес медленно раздвинулся, обнажив сцену, оркестр заиграл вступительную увертюру, и большинство зрителей перестали даже дышать – из-за кулис на белоснежном крылатом корабле выплывал Прекрасный Князь. Длинные локоны Кистайна Лерви струились по плечам и никогда не были париком. Только у диллайн бывает такой серо-сизый оттенок волос, цвета болотного тумана или грозовых туч.
Ария «Дорогой долгой через море» обрушилась на завороженный партер, словно штормовая волна, затопила его и ударила по ложам бельэтажа, и сребропенными звуками взлетела к огромной люстре.
А голос, какой все-таки потрясающий голос у Лерви. Ему даже не нужно танцевать, на фоне вокального мастерства никто не заметит пластики движений. Пусть сначала допоет, пусть изольет на зрителей восторг и страсть первооткрывателя новых земель, а уже потом вольется в пляску своих воинов. Хор будет вторить звонкому бряцанию оружием, превращая пошлые звуки ударов бутафорских мечей друг об друга в благородный звон священного оружия одержимых битвами завоевателей.
«Брешут! Они все брешут! Не было этого!»
«Замолкни! Замолкни сейчас же! Или, клянусь, я обращусь к диллайнскому экзорцисту, и тебе не поздоровится», – вскипела Джона.
Сволочной дед чуть не испортил ей все впечатление от первой сцены.
– Мне тоже кажется, что сегодня Лерви не в голосе, – поддакнул Жозеб, заметив гримасу неудовольствия на лице спутницы.
Но женщина рассерженно зашипела:
– Ничего подобного! Как вы можете такое говорить? Он – прекрасен.
И гневно шлепнула грубого фабриканта веером по запястью.
Восхищаться Кистайном считалось среди столичных дам правилом хорошего тона. Его боготворили, его осыпали дорогими подарками и просто любили. А для юноши из бедной семьи, вознесенного волею судьбы на вершину славы и успеха, господин Лерви держался более чем скромно. Так всегда бывает с одержимыми Музыкой. Они ничего не видят вокруг и не слышат, они живут только своим даром и не желают иной жизни.
– Мне показалось…
– Да. Вам. Показалось.
На встречу Девы и Князя, когда они медленно идут друг к другу, протягивая руки в мольбе, Джона смотрела сквозь пелену слез. Тревожно рокочут барабаны,
Наверное, только шуриа способны понять до конца смысл творения Джэйона Никоула. Будь он вечно благословен в его диллайнских небесах!
Ария тоскующей Сидды «Явись в мой сон, хоть духом мимолетным» в конце первого акта удалась Эйлит Мур на славу. Зал страдал вместе с певицей так, словно зрители присутствовали на самой первой премьере. Говорят, сто двадцать лет назад, когда «Последнюю весну» ставили впервые, несколько экзальтированных барышень вскрыли себе вены от избытка чувств. Ничего удивительного. Музыка может подвигнуть на самые решительные поступки, тем более такая проникновенная. Что греха таить – Джона тоже всплакнула, когда Подлые Туземцы казнили Князя. И плевать, видят Великие Духи, плевать, что коварными убийцами на самом деле были Джонины предки. И уже не имеет значения, что тот, настоящий князь, эрн Удэйн, в сагах шуриа предстает злодеем из злодеев, которого надо было бы убить не единожды, а раз сорок подряд, каждый раз по-разному. Он швырял младенцев в костер, вырывая их из рук матерей, а тех, в свою очередь, топил на глазах у мужей. Он дал слово не пытаться бежать, пока противоборствующие стороны не договорятся об условиях обмена, и при первом же удобном случае нарушил клятву. Даром что Священный Князь, а не поленился перебить стражу и украсть коня. Понятное дело, что когда шуриа его поймали, то дали выход своей ненависти.
Помнится, Элишва, чтобы поддразнить пасынков-ролфи, со смаком пересказывала описания пыток, которым подвергли Удэйна. Шуриа не поленились сочинить огромную балладу, в которой подробно расписали, что отрезали великому эрну, а что прижгли раскаленным железом, где присыпали свежую рану солью, а заодно – пересказали, за какие преступления полагались такие кары. Словом, постарались на славу, желая увековечить собственную месть. И что же? А ничего, ровным счетом ничего. Никому не интересна правда шуриа, безразличны подвиги и зверства ролфийского вожака, и никого не волнует, что Деву звали вовсе не Сидда, и не диллайн она была, а ролфи. А все потому, что однажды господин Никоул вдохновился ролфийской сагой и написал восхитительную музыку, вложив в свое творение душу. Все переиначил, поставил с ног на голову, но сотворил чудо, которое переживет и его самого, и многие поколения синтафцев.
В начале последнего действия, представляющего собой одно из тех редких откровений художника, когда ему удалось остановить время в ожидании столь мучительного и возвышенного события, зрители, казалось, перестали дышать.
«Так покарай же их, Создатель!» – пела Сидда, смиренно и сурово отрекаясь от жизни во имя высшей справедливости, а Джона рыдала, как и все остальные дамы, не сдерживая себя и не стесняясь. Кавалеры крепились, но тоже украдкой подносили платки к глазам. И даже песий крикливый дед-призрак замолк наконец-то. Внимали дивному голосу духи, населяющие Оперу, отказавшиеся когда-то от посмертия ради волшебства искусства: все эти сошедшие с ума танцорки, сгоревшие от чахотки певицы, покончившие с собой из-за неразделенной любви актеры. И когда хор воскликнул «Свершилось!», рухнул на сцену, как подкошенный, кордебалет, а над Девой взвилось божественное пламя, означающее, что жертва ее принята, и грянул последний аккорд, произошло невероятное – зрители вскочили со своих мест, словно готовы были броситься к Деве Сидде на помощь. И замерли, все еще пребывая душами в другом мире. А потом льдистая тишина взорвалась аплодисментами, как грозовое небо одновременно взрезается молнией и раскатами грома в миг максимального буйства стихий.