Дарю игру

Лейбовский Вадим Викторович

— Тебе плохо, сынок? Я не буду спрашивать, какое у тебя горе. Но я вижу — ты сильный. Будь всегда таким, сынок. Все обойдется, вот увидишь.

— Нет, бабушка, ничего уже не обойдется.

— Э-э, дорогой, надо всегда быть сильным. Ты постарайся, сынок.

— Хорошо, бабушка, я постараюсь.

Прошло, наверное, еще часа два, когда Петр вдруг обнаружил себя сидящим на скамейке возле университета.

«Зачем я пришел сюда, что мне здесь делать? Сегодня или завтра будет напечатан приказ: «Студент второго курса юридического факультета за

злостное хулиганство отчислен из университета». И внизу подпись: «Ректор академик Н. Н. Кецховели».

— Петр, что ты здесь делаешь? Скоро звонок.

О ужас! Это был он, Николай Николаевич, ректор строгий, но явно симпатизирующий студенту Мшвениерадзе.

«Он, конечно, еще ничего не знает, — подумал любимец. — Ну, ничего, осталось совсем немного до взрыва».

— Пойдем, пойдем, — сказал Николай Николаевич, даже не обративший внимания на то, что студент Мшвениерадзе явился на занятия без портфеля. Тот, не зная как быть, неловко шел рядом. И вдруг он явственно осознал, что должен обо всем рассказать сам, сейчас. Он набрал побольше воздуха и уже открыл было рот, как вдруг Николай Николаевич произнес:

— Ты знаешь, какое ужасное происшествие произошло вчера? Украли знамя нашего университета. Да, да, украли наш флаг. После открытия музея какие-то хулиганы на серой «Победе» обогнали наш автобус и на ходу выхватили флаг.

И самое страшное, Петр, что в машине находились наши студенты. Да, это уже установлено. Сейчас я узнаю подробности.

— Не нужно узнавать, Николай Николаевич. Это сделал я.

— Как это… я? Как… ты? — С лица ректора все еще не сходила улыбка. — Не хочешь ли ты сказать…

— Да, Николай Николаевич, знамя украл я.

— Ну-ка зайдем в мой кабинет.

Николай Николаевич сел за стол.

— Значит, это ты с компанией подвыпивших молодых людей ехал в серой «Победе»? И ты выхватил флаг университета?

— Да, это был я. Только мы не пили, я вообще никогда не пью. К тому же никто из моих друзей там, у Ильи Чавчавадзе, не посмел бы…

— Не посмел бы? А совершить такое кощунство посмели? Однако это дела не меняет. В прошлом году мы отметили тридцатилетие университета, и не было в его истории ни одного подобного случая.

— И больше не будет, Николай Николаевич.

— Ты правильно говоришь, Мшвениерадзе. Больше не будет. Потому что больше некому будет совершать такие поступки. Вот так, Петр. Очень жаль, что так все вышло. Ты полагаешь, что я питал к тебе симпатию только потому, что ты сильный спортсмен? Нет. Ты мне казался сильным человеком, то есть таким, действиями и поступками которого руководит осмысленное стремление к высокой цели, а не жалкие, низменные сиюминутные желания. Я думал, человек ты светлый. Но я ошибся. Ты оказался никчемным, ты оказался цветком без завязи. Ты опозорил университет. Ты опозорил меня, который так в тебя верил. Мне больше нечего тебе сказать, можешь идти.

Кецховели встал, давая понять, что разговор окончен. Петр направился было к двери и вдруг резко обернулся:

— Так вот что я

вам скажу, товарищ ректор, — в голосе его не было ни отчаяния, ни мольбы. — То, что я сделал, заслуживает самого строгого наказания. Меня, наверное, исключат из университета. Это будет справедливо. Я не прошу у вас снисхождения. Но даю вам честное слово, что все равно вернусь сюда, и только на юридический факультет. Снова буду сдавать вступительные экзамены. И все начну сначала. Я хочу и буду учиться на юриста. И стану достойным человеком. Это я не сейчас придумал, у меня было время разобраться в том, что произошло.

Ректор даже опешил. «Он не просил ни прощения, ни снисхождения. Что за нахал… Впрочем, нет, здесь что-то другое…»

Петр шел по коридору, направляясь. к выходу, как вдруг его догнала секретарша ректора:

— Мшвениерадзе, вернитесь, Николай Николаевич хочет вам сказать что-то еще.

Он вернулся.

— Я подумал, — сказал Кецховели, — что есть смысл поговорить с тобой еще кое о чем. Однако сейчас у меня нет времени. Жду тебя вечером у себя дома. И вообще, не намерен больше с тобой беседовать в университете, здесь я встречаюсь с профессорами, преподавателями. И студентами. Но твоя судьба мне не безразлична. Так что жду в восемь часов.

Весь день Петр бродил по городу, еще и еще раз обдумывая происшедшее и предстоящую встречу. Друзья уже знали о ней и к назначенному часу ждали его возле дома, где жил Кецховели. Когда Петр появился, никто из них не сумел произнести даже ободряющего слова. И никакого другого тоже. Он позвонил.

Прошло часа полтора, прежде чем он вышел. И опять ни слова не проронили друзья, когда взглянули на Петра. В руках его они увидели невесть откуда взявшийся браслет от часов, вернее, не браслет, а то, что от него осталось. Сам того не замечая, он все продолжал мять его. Петр медленно двинулся вниз по улице. Потом обернулся:

— Возможно, нас оставят в университете.

Он так и продолжал жить между Москвой и Тбилиси. Обязанности перед клубом побуждали его быть с командой на сборах и соревнованиях.

Когда Петр, уже окончив Тбилисский университет, будет постоянно жить с семьей в Москве, он неизменно, каждый год станет привозить Надежду Семеновну к себе, в двухкомнатную квартиру возле Смоленской площади, где живет по сей день. И мама будет жить у него подолгу, с осени до весны. Пока же в Тбилиси оставалась большая часть его самого. И он при каждой возможности торопился туда.

Сестра Дареджан в ту пору уже жила отдельно. Вышла замуж, растила сына. Однажды, когда Дареджан вместе с сыном пришла навестить матушку и брата, маленький Гурам, роясь в ящике, спросил:

— Дядя Како, а можно мне поиграть с твоими медалями?

Дядя Како, сидевший за учебниками, не вдумываясь в опасную суть вопроса и к тому же привыкший всегда говорить «можно», разрешил.

Через несколько дней Надежда Семеновна хватилась:

— Како, а где твои медали? Что-то я их не вижу.