Даурия
Шрифт:
Испугавшись своих мыслей, от которых легко было утратить всякое самообладание и сделаться трусом задолго до боя, он украдкой поглядел на Семена. Семен в невозмутимой задумчивости жевал свой пожелтевший от махорочной гари ус, заложив правую руку за клеенчатый патронташ на груди. От одного вида его стало спокойно на душе у Романа, и он счел за лучшее разговориться с ним.
— Говорят, дядя Семен, у атамана вся сопка пулеметами утыкана, — полушепотом сказал он.
— Говорят… Мало ли что говорят, а ты не больно-то верь всему, что болтают, — недовольно проворчал
Скоро сотня остановилась у невысокой, с обрывистым северным склоном горки, на вершине которой еще с утра лежали в камнях наблюдатели полка. По рядам передали приказание спешиться, и командиры взводов стали отбирать людей в коноводы.
В мунгаловском взводе в коноводы были назначены Алешка Чепалов, Петька Кустов и трое других, не отличавшихся храбростью казаков. Семен, передавая своего коня Алешке Чепалову, поднес к его носу кулак и сказал:
— Смотри, чадо мамино, коней не растеряй у меня, а не то я тебя в землю вколочу.
— Не бойся, не растеряю, — отстраняясь и не глядя на него, ответил Алешка.
«Вишь, паршивец, еще нос в сторону воротит, в глаза не смотрит», — разобиделся Семен, словно подносил он к Алешкиному носу не кулак, а пасхальное яичко.
— Ты рожей не крути, ты слушай, сопля купеческая, что тебе говорят, — ткнул он Алешку в бок прикладом винтовки.
Оставив коноводов, сотня развернулась в цепь и пошла по волнистой равнине с разведчиками впереди. Шли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. По одну сторону от Романа шел Семен, по другую — Лукашка Ивачев. Семен часто спотыкался в темноте и ругался себе под нос, но низенький коренастый Лукашка чувствовал себя, как рыба в воде. Шел он легкой, бесшумной походкой крадущейся рыси. Это умение выработалось у него еще в горах Турецкой Армении, где пользовался он славой лучшего разведчика в полку. Время от времени он предупреждал Романа:
— Впереди тарбаганья нора, смотри не угоди в нее.
А Роман шел и, отсчитывая шаги, невольно подражал его упругой походке.
Сотня остановилась и залегла у самой подошвы Тавын-Тологоя в густой и пахучей полыни. Темная громада сопки заслонила теперь все небо на юге. Время шло медленно, и лежать в одиночку было невыносимо. Несмотря на запрещение, казаки начали покидать свои места, сползаться в кучки и либо молчали, привалившись спина к спине и согревая друг друга, либо взволнованно перешептывались обо всем, что лезло в голову.
Около Семена и Романа, в неглубокой рытвине, где пахло богородской травой и сыростью, собралось семь человек. Семен, посапывая носом, торопливо переобувался. Лукашка втиснулся в середину собравшихся, жевал дразняще пахнущий пшеничный сухарь и тихо говорил:
— Терпеть я не могу этих ночных атак. Плануют командиры одно, а на деле всегда другое получается. Ночью надо не полками, а в одиночку или самое большее взводом действовать и не вышагивать индюками, а животом землю тереть. Тогда толк будет. А мы, грешные, пойдем всей оравой так, что даже мертвых разбудим.
— Да, чтобы ночью хорошо воевать, этому надо учиться, — поддакнул
— Пошто же вы тогда за атаку голосовали, раз считаете, что ни черта у нас не выйдет? — спросил их покончивший с переобуванием Семен.
— Оттого, что рискнуть тут стоит, — ответил Лукашка, — оно ведь всякое бывает. Глядишь, кривая и вывезет. А ежели займем мы сопку, придется Гришке Семенову брать штаны в пригоршонки и улепетывать до самого Хайлара. Ну, а мы погуляем в маньчжурских харчевнях дня три-четыре и домой с песнями поедем.
Роман слушал их, но не понимал и не старался понять, о чем они говорили. Смешанное чувство тревоги и нетерпения не покидало его. Томясь и волнуясь, он отчетливо понимал, что эта ночь или поднимет его в собственных глазах, в глазах Семена, Лукашки и Тимофея, или он совсем не вернется с сопки. Другого исхода для себя он не видел.
В атаку поднялись в предрассветном тумане. Где-то далеко слева крикнул перепел-раностав. Тотчас же ему откликнулся ближе другой и еще ближе — третий. По этому сигналу и двинулись на сопку с трех сторон все шесть сотен аргунцев и восемь сотен петелинцев.
Увидев, как поднялся из полыни и взмахнул рукой Тимофей Косых, Роман вскочил на ноги, пошел вперед. Ему хотелось взглянуть — дружно ли двинулась сотня, но он поборол это желание и догнал Тимофея, ни разу не оглянувшись назад. Все, что тревожило и волновало его недавно, забылось. Все мысли теперь были сосредоточены на одном — на желании приблизиться к окопам противника прежде, чем их заметят оттуда.
Чем выше поднимались на сопку, тем реже становился сырой моросящий туман. Справа и слева от себя слышал Роман шорох множества шагов, видел на два шага впереди фигуру Тимофея. До гребня сопки было не больше сотни шагов, когда позади вспыхнула беспорядочная стрельба.
— Ура! — закричал Тимофей и с поднятой над головой гранатой побежал вперед.
— Ура-а! — каким-то чужим голосом подхватил Роман и почувствовал, что ему стало жарко.
В ту же минуту над сопкой взлетели сразу десятки ракет, откуда-то сбоку наискось полоснул прожекторный луч и бешеной скороговоркой залились пулеметы. С гулом и дребезгом пошло перекатываться от вершины к вершине сатанинское эхо. Все это походило на ночную грозу в горах, где раскатам грома вторят, содрогаясь, теснины и скалы.
На всю жизнь запомнилось Роману, как в ослепительном свете стал виден изломистый гребень сопки, как заблестела у него под ногами мокрая от росы, низкая и реденькая трава. Под истошные крики: «Обошли! Отрезали!» — красногвардейцы побежали назад. Метнув к окопам гранату, побежал прочь с искаженным лицом и Тимофей. С жгучей обидой, с сознанием непоправимой беды Роман присоединился к нему и через какую-то минуту потерял его из виду. Над головой несся злой и мстительный ливень пулеметных очередей. «Дзиу, дзиу… Тюу, тюу», — выпевали пули на разные голоса, подхлестывая Романа. Он дважды падал, катился кубарем с крутизны, подымался и снова бежал.