Даурия
Шрифт:
Завидуя его проворству и резвости, Роман бежал, выбиваясь из последних сил. Он уже слышал за спиной у себя тяжелое, нарастающее «ура», похожее на вой огромной волчьей стаи. Этот вой тупым сверлом сверлил ему душу, наливал свинцовой тяжестью тело. Скоро ухо уловило бешеный топот гривастых и маленьких лошадок. Сознавая, что дальше бежать бесполезно, он остановился и стал срывать из-за плеча винтовку, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу.
II
В день выхода красногвардейских отрядов на границу у Тавын-Тологоя Василий Андреевич Улыбин возвращался в штаб фронта
Полк в полном составе принял участие в похоронах жертв восстания. Над братскими могилами при огромном стечении народа приняли аргунцы присягу на верность революции и сожгли свое старое полковое знамя. Из города уезжали они под красным знаменем, которое вручили им рабочие организации.
Быстро подружившийся с земляками Василий Андреевич вместе с ними уехал на родину. В Чите разогнали они меньшевистско-эсеровский совет, установили Советскую власть. А через две недели Василию Андреевичу и Фролу Балябину, председателю полкового комитета аргунцев, пришлось повести полк против выступившего из Маньчжурии атамана Семенова. Выгнав семеновские банды из пределов Забайкалья, аргунцы разъехались по родным станицам, в которых не были четыре года.
Но в апреле, по первому зову областного ревкома, аргунцы снова поднялись на защиту родного края и сразу же заслужили репутацию самой отважной и дисциплинированной части Даурского фронта.
Василий Андреевич, назначенный помощником Лазо, продолжал держать с аргунцами самую тесную связь. При всякой возможности наведывался он в полк, где завелось у него много друзей и приятелей. Чтобы укрепить еще больше полк, он влил в него несколько десятков командированных на фронт коммунистов и упросил Лазо создать в нем седьмую особую сотню, состоявшую поголовно из читинских рабочих. Но не только дела заставляли посещать его полк. На досуге любил он запросто посумерничать с земляками у бивачных костров и вволю попеть с ними родные казачьи песни. Годы тюрьмы и ссылки научили его ценить эти скромные житейские радости.
На этот раз он пробыл в полку целые сутки и возвращался обратно внутренне посвежевшим и отлично настроенным. Облокотившись на станковый пулемет, прикрытый чехлом, сидел он в стареньком штабном «Чандлере», неторопливо катившемся по гладкой степной дороге, и задумчиво глядел на зеленеющую степь, на синюю каемку далеких сопок, на снежно-белые вершины встающих из-за них облаков. Оживленная солнцем степь и теплый встречный ветер напомнили ему о былом. В памяти возникло такое же знойное лето, когда все сияло и радовалось на земле.
Он вдруг увидел себя, одетого в голубую с расстегнутым воротом рубашку и шагающего на пашне за плугом по влажной борозде. За ним по пятам вышагивают скворцы и галки, сизое облачко
— Вот как уродится здесь пшеничка, мы с тобой развернемся! Свадьбу тебе справим такую, что богачи позавидуют…
Горько вздохнул от своих воспоминаний Василий Андреевич и полез в карман за трубкой. У молодой соседки, которую прочил ему в жены отец, давно уже, наверное, взрослые дети, а ему все еще остается только мечтать о семейной жизни. Ни о чем не жалел бы он, если бы имел хоть пару ребятишек. Ребятишки — это самое милое и дорогое на свете. У командира седьмой особой сотни аргунцев Бориса Кларка, человека одинаковой с ним судьбы, шестеро детишек. Василий Андреевич, наезжая с Кларком и Лазо в Читу, бывал у него в семье и всякий раз не мог смотреть без слез, как встречали маленькие Кларки своего отца, как они шумели и радовались его скромным фронтовым гостинцам, как ощупывали его одежду и оружие, наперебой рассказывали о всякой всячине. Даже Лазо, который был моложе Василия Андреевича на целых пятнадцать лет, глядя на эту картину, считал Кларка счастливцем.
— Ты чужому счастью не завидуй, — говорил тогда ему в шутку Василий Андреевич, — своего не упусти, женись давай.
— Вот как Семенова разобьем, обязательно, — посмеивался Лазо, — только без тебя не буду.
— Нет, брат, я, кажется, опоздал, — грустно вздыхал Василий Андреевич и принимался как умел забавлять детишек Кларка.
…Верстах в десяти от станции пасся в степи гурт черно-белых овец. Похожий издали на облачко, гурт медленно двигался по широкой равнине под присмотром конного пастуха. По остроконечной шапке Василий Андреевич безошибочно признал в пастухе бурята. Бурят стоял на песчаном бугре и из-под руки смотрел на автомобиль. Вдруг из-за бугра стремительно вылетели вооруженные всадники, подхватили половину овец и погнали по направлению к станции. Бурят помчался было за всадниками, но в него выстрелили и заставили повернуть назад.
— Вот это да! Грабеж среди ясного дня! — прокричал Василию Андреевичу шофер Антошка Срывцев, обнажая в восхищенной усмешке острые мелкие зубы. — Уж не семеновцы ли это?
Василий Андреевич схватился за висевший на груди бинокль и стал разглядывать всадников.
— Нет, это не семеновцы. Это какие-то наши молодчики орудуют. Экие мерзавцы, чем занялись! Давай гони за ними, — приказал он Антошке и стал снимать чехол с пулемета.
— Есть такое дело, — лихо откликнулся Антошка. Он плюнул на ладони, круто развернул свой «Чандлер» и начал выжимать из капризного мотора все, что он мог дать. Прядка русого чуба все время падала Антошке на мокрый лоб, закрывала глаза. Он откидывал ее, исступленно горланил:
— Поболеешь да помрешь, от Антошки не уйдешь!
Завидев настигающий их автомобиль, всадники сорвали с себя винтовки и залпом выстрелили по нему. «Чандлер» сразу резко сбавил ход, его стало заносить вправо. Антошка выглянул из кабины, забористо выругался:
— Вот собаки. Прямо в колесо потрафили, камера спустила. Чесани их с пулемета, товарищ Улыбин.
Василий Андреевич с крепко закушенной губой припал к пулемету. Целясь повыше голов, дал по всадникам длинную очередь. Они бросили овец и рассыпались по степи, отчаянно настегивая коней.