Даурия
Шрифт:
— Горько!
Это значило, что молодые должны посластить вино поцелуями. Алешка и Дашутка вспыхнули, неловко встали и неловко поцеловались.
— Мало! — закричал Елисей Каргин. — Еще раз горько!
— Горько, горько!.. — дружно поддержали его поезжане.
И снова начали целоваться Алешка с Дашуткой, каждым своим поцелуем втыкая в Романа острый нож. Только тут он отчетливо понял, что Дашутка потеряна окончательно и бесповоротно. Никакого чуда ждать больше нечего. Не в силах оставаться в зале, он начал проталкиваться к выходу. У порога остановился, оглянулся и увидел, что Дашутка заметила его. Он насилу удержался, чтобы не крикнуть ей «прощай», но в его взгляде, в выражении лица было столько муки, что Дашутка поняла его без слов.
У ворот
— Чего ты такой квёлый?
— Ничего, так, — выдавил Роман. — Пойдем, что ли?
— Да нам, однако, не по дороге. Я ведь на майдан к картежникам.
— Ну, тогда мы не попутчики, я домой…
Мимо них прошли девки. Пронзительно и весело они пели частушку, каждое слово которой ранило Романа:
Я теперя не твоя,Не зови милашкой.Ты меня не завлекайАленькой рубашкой.«Обо мне, это обо мне», — горько думал Роман.
Данилка увязался за девками.
Едва Роман остался один, как распаленное воображение ясно нарисовало ему все, что должно было случиться с Дашуткой в эту ночь. И такая гнетущая тяжесть навалилась на него, так невыносима была эта мысль, что он упал на чью-то завалинку и глухо зарыдал.
Вернувшись домой, он, не раздеваясь, прилег на постель. Но сон не шел к нему. Далеко за полночь он встал и вышел из дому.
Полный месяц стоял высоко в студеном небе. В ограде тускло искрился истоптанный снег, лежали короткие синие тени. В садике, на осыпанных кухтой елках, беспрерывно гасли и вспыхивали холодные крошечные огоньки. Роман пошел к садику, точно его кто-то вел туда за руку. Ему захотелось почему-то взглянуть на куст черемухи, который посадил он весной после первого объяснения с Дашуткой. Кустик стоял в тени у заплота. Только на одной его ветке, протянутой навстречу Роману, нестерпимо сверкали серебряные звездочки, переливался голубой огонь. Роман осторожно дотронулся пальцами до хрупкой ветки и с горечью подумал: «Никогда Дашутка не узнает, что я думал, когда садил тебя. Расцветешь, а Дашутка не моя и не будет моей». Он нагнулся как можно ниже и ясно ощутил исходящий от ветки тонкий, крепкий запах молодой коры и снега. И невольно подумал, что мог бы сейчас стоять здесь вместе с Дашуткой. От этого у него закружилась голова, заныло в груди. Прикоснувшись губами к ветке, он распрямился, еще раз оглядел весь садик и, не зная зачем, побрел к сараю. На крылечке сарая стояла на днях сплетенная им из таловых прутьев ловушка на куропаток. Он собирался ее поставить в полынь у Озерной сопки, где зимовало множество куропаток. «Вот и ловушку сплел, а зачем мне теперь куропатки, когда нет Дашутки», — снова подумал он с сожалением. В это время из-за Драгоценки с далеких степных увалов донесся надрывный волчий вой. Роман прислушался и решил, что волки воют к бурану. Тут вспомнилось ему, что скоро будет в поселке зимняя облава на волков, к которой давно готовятся казаки. У них уже было уговорено с Данилкой, что на этот раз они придут на облаву с берданками и попросятся у атамана в стрелки. Каждый из них надеялся уложить самого большого волка, чтоб не звали их больше старики молокососами, умеющими только горох воровать. И так раньше хотелось Роману побывать на облаве, что он ждал и не мог дождаться этого дня. Но теперь все это стало неинтересным. Он присел на амбарное крыльцо и стал глядеть на ясное, гуще засиневшее перед рассветом небо.
На душе было пусто и одиноко.
Издалека донеслась до него проголосная песня. «От Чепаловых, видно, расходятся, — решил он. — Сейчас Дашутку с Алешкой спать поведут…»
X
В станице Чалбутинской, на Аргуни, замужем за казаком Меньшовым, жила дочь Андрея Григорьевича Марфа. На рождестве Роман с дедом собрался к ней в гости. Сивача и Гнедого запрягли в размалеванную цветами кошеву. Роман нарядился в отцовскую,
В подметенной по-праздничному ограде суетившийся у кошевы Северьян, любуясь на сына, ухмыльнулся:
— Смотри, с невестой не заявись. Девки там разлюли малина.
— А что, со мной он не пропадет! — молодецки притопнул ногой Андрей Григорьевич, подмигивая Роману. — Живо самую хорошую скрутим. Теперь не прозеваем, как думаешь? — хитро подмигнул он Роману.
Роман отвернулся и почувствовал, что кто-то с новой силой сдавил его сердце. Северьян то ли не расслышал слов Андрея Григорьевича, то ли решил пропустить их мимо ушей, но Роман в душе был ему благодарен, что он не отозвался на эту шутку.
Выехали на солнцевсходе. Над поселком тянулись в небо столбы дыма. Солнце вставало над седловиной хребта в белом морозном кольце. Гребни сугробов нежно розовели. У Драгоценки в черемухах и тальниках висела пушистая кухта, тянул с низовья резкий ветерок-хиус.
Андрей Григорьевич, одетый поверх полушубка в козлиную доху, пытался руками в двойных рукавицах поднять воротник дохи и схорониться от хиуса. Грузно ворочаясь и кряхтя, он тщетно теребил воротник негнущимися руками, но одолеть не мог. Тогда, удрученно крякнув, он попросил:
— Подыми мне ворот, Ромаха… Хиус… до костей проняло.
Роман попридержал коней, повернулся к нему. Лицо старика побелело, на бороде серебрился иней, а на ресницах стыли надутые ветром бусинки слез. Подымая воротник, Роман пошутил:
— Скис? Только за огороды выехали, а отмахать надо тридцать верст с гаком. Может, домой вернемся?
— Не дури, не дури, — закрутил бородою Андрей Григорьевич. — Засмеют нас, ежели воротиться.
— А не замерзнешь?
— Теперь меня из пушки не прошибешь. Только вот оно сидеть неловко. Сена ты мало в кошеву набил.
— Накутал ты на себя много, оттого и неловко.
— Накутал, накутал… Поживи с мое, не столько накутаешь. Я, слава Господу, до восьмидесяти пяти дожил. Погляжу вот Марфу с внучатами, а там оно и помереть можно.
— Чего помирать, живи, пока живется.
— Поживешь! — процедил сквозь зубы Андрей Григорьевич и гневно запахнул потуже доху. — Женишься вот, возьмешь, прости Господи, вертихвостку какую-нибудь. Живо на тот свет угонит.
— А может, не женюсь, холостягой лучше, забот меньше.
Андрей Григорьевич закипятился пуще прежнего:
— Не дело говоришь… Какой из тебя, из неженатого, толк. Наш улыбинский род старинный, не женишься — конец ему выйдет. Выхватим в Чалбутинской деваху — первый сорт, — причмокнул старик губами, — заявимся домой, скажем отцу: играй свадьбу — и никаких! Хоть на свадьбе твоей в последний раз отгуляю.
Роман не ответил. Хотя он и меньше теперь тосковал о Дашутке, но забыть ее, выкинуть навсегда из сердца не мог. Он свистнул, взмахнул бичом, и кони броско ринулись вперед. Кошева покачивалась, как люлька. Пели бесконечную однообразную песню полозья. Андрей Григорьевич поворочался, покряхтел, привалился поудобней к задку и затих. Ездою навеяло легкие, текучие думы. Не тревожа и не печаля, плыли они одна за другой, как плывут по тихой воде облетевшие листья в осенний безветренный день. Думал, погоняя коней, и Роман. Он поглядывал по сторонам, примечая мимоходом и каждый кустик и каждый ухаб на дороге, как человек, который собирался еще много раз пройти и проехать по этим местам.
На перевале сонно никли в сугробах березняки, стояла невозмутимая тишина. За поворотом у просыпанного кем-то на дороге овса кормились серые куропатки. Они близко подпустили к себе кошеву. Потом тревожно крикнули и все разом рассыпались в придорожных кустах. На снегу дорожной обочины осталась узорная строчка следов.
— Куропатки! — крикнул Роман, жалея, что не случилось при нем ружья.
— Куропаткин? — не понял его вздремнувший Андрей Григорьевич. — Какой Куропаткин?
— Генерал Куропаткин. Не знаешь? — усмехнулся Роман. — Укачало? На куропаток наехали, чуть не потоптали.