Даурия
Шрифт:
Но Романа все не было и не было. После Дашуткиного замужества пропала его былая слава песенника и плясуна. Редко видели его с той поры на вечерках. Чувствовал он там себя всегда неуверенно и тревожно. Все время боялся внезапно столкнуться лицом к лицу с Алешкой и Дашуткой, которых представлял себе не иначе, как сияющими от счастья. От этого у него судорожно сжимались кулаки и что-то горячее прокатывалось в груди. Знал Роман, что, окажись он на вечерке в присутствии Алешки с Дашуткой, как все кому только не лень начнут слишком часто и пристально поглядывать на него, перемигиваться между собой и ждать, не устроит ли он в сердцах какого-нибудь безрассудного скандала. Вот почему предпочитал Роман отсиживаться дома. Но иногда он запасался решимостью и отправлялся
Так до самого Рождества ухитрялся он ни разу не встретиться с Дашуткой.
А на Рождестве прошел по поселку слух о поездке Романа на Аргунь за невестой. Узнав об этом, Дашутка пробовала себя утешить тем, что холостой или женатый, но для нее Роман теперь отрезанный ломоть. В тот день не пошла она на вечерку, а отправилась на бабью гулянку, где много пила вина и училась по-бабьи протяжно петь старинные песни. И впервые поймала она тогда себя на желании покориться своей судьбе. Но когда вернулся Роман домой без невесты, с радостью приняла она эту весть и снова принялась мечтать о встрече с ним, словно была не мужней женой, а девушкой.
На праздниках Дашутка часто наведывалась к родным. Приходила, поливала в горнице цветы, гляделась в круглое зеркало над столиком, и от этого становилось ей легче. Аграфена приглядывалась к ней и материнским чутьем угадывала, что недовольна дочь своим замужеством. Но напрасно пыталась выведать Аграфена, какой червяк сосет у дочери сердце. Дашутка крепилась и с напускной веселостью уверяла мать, что живется ей хорошо. То же самое говорила она всем родным и знакомым. И только однажды чуть было не пожаловалась Дашутка на свое замужество целому сборищу баб. Случилось это на ключе у колодца, где многие бабы часами простаивали на каменных обледенелых приступках, передавая друг другу поселковые новости. Встретила там Дашутка Maланью Мирсанову, крестную мать Романа. Маланья кому угодно, не стесняясь, говорила правду в глаза. За это ее побаивались и уважали. Когда Дашутка подошла к колодцу, Маланья, уже зачерпнув ведра, громко разговаривала с бабами. И не успела Дашутка поздороваться, как Маланья оборвала рассказ, погрозила ей рукой в белой варежке и принялась отчитывать ее звонкой скороговоркой:
— Эх ты, вертихвостка! Слово дала одному, а выскочила за другого. Разве так самостоятельные-то делают? Они хвостом не виляют. А ты на богатство позарилась и про все забыла. Только я тебе, бесстыжей, прямо скажу: променяла ты сокола на ястреба. Ромка бедный, да золотой, не медный. Твой муженек ему не чета… Подожди, покаешься еще, что на капиталы чепаловские польстилась.
«Покаялась, десять раз уже покаялась», — захотелось признаться Дашутке, но вовремя спохватилась она, прикусила до крови губу и, опустив голову, теребила конец пухового полушалка. Посмеиваясь про себя, бабы с любопытством оглядывали ее с головы до ног. И Дашутке стало стыдно за свой порыв. Она гордо мотнула головой, выпрямилась и кинула Маланье:
— Ты, тетка, обо мне не заботься. Проживу, даст Бог, без твоих забот. А ежели ты на меня за своего крестника зуб имеешь, так скажи ему, что он сам виноват.
Вскинув на плечи ведра, из которых выплеснулась под ноги Маланье вода, пошла Дашутка от колодца. Маланья только и нашлась, что крикнуть ей вдогонку:
— Ух ты какая недотрога!..
Бывая у отца с матерью, Дашутка всякий раз звала
— Куда уж мне, девка, по гостям ходить. До гостей ли мне теперь? Да и не привычная я гоститься. Из дому годом да родом выхожу…
— Не слушай ее, она тебе напоет, — сказал тогда подвыпивший за обедом Епифан. — К другим она ходит, а вот к тебе сходить некогда.
Аграфена зло напустилась на Епифана:
— Не мели, не мели…
— Я не мелю, а правду говорю. Я сам-то не лучше тебя. Выдал дочь за первого богача, а сходить погостить к ней не смею.
— Да отчего же? — спросила Дашутка.
— Рылом мы с твоею матерью не вышли. Не станет нас Сергей Ильич принимать.
— Да он все время звать велит. Рассержусь, говорит, ежели не придут. — Ничего этого на самом деле Сергей Ильич не говорил. Не зная зачем, придумала все это Дашутка. Но Епифан поверил ей и, горячась, сказал:
— Вот он какой сват-то. Теперь в гости звать вздумал. А того небось не помнит, как он меня на свадьбе перед полным домом гостей на смех поднял, на всю жизнь опозорил.
Тут Епифан и поведал о своей обиде. Оказалось, на второй день свадебной гулянки купец Чепалов умудрился жестоко оскорбить свою новую родню. Когда поезжане гостили у Козулиных, Епифан обносил их вином. Чувствовал он себя неловко. Среди гостей был станичный атаман Лелеков, адъютант атамана отдела щеголеватый хорунжий Кибирев и поп с попадьей. Таких гостей Еиифану принимать еще не доводилось, и он не знал, как угодить на них. От волнения у него то и дело выступали над переносьем капли пота, которые он смахивал за неимением платка ладонью. Как на беду, две рюмки у него на подносе оказались с отбитыми краями. Увидев их, купец расхохотался на всю горницу:
— Чего же ты, сват, из ломаной посуды угощаешь? Стыдно, сват, стыдно. Ежели не было у тебя к свадьбе доброй посуды, ко мне надо было прийти. Я ведь не обеднел еще. Я тебе этих паршивых рюмок, каких угодно, не одну дюжину подарить могу.
От купеческого бахвальства гости почувствовали себя весьма неловко и сразу притихли. Остолбеневший Епифан растерянно глядел на Чепалова и пробовал улыбнуться. Но улыбки не получилось. Рюмки у него тем временем с дребезгом опрокинулись, и вино полилось ему на рубаху. А он все стоял и не двигался. Выручил его Елисей Каргин, сказавший ему:
— Плюнь ты, Епифан, на него. Дело не в рюмках, а в том, чем они налиты. А наливка у тебя отменная. Ну-ка наливай, да выпьем за здоровье молодых.
Епифан, благодарный ему, заторопился наполнить рюмки, но по тому, как неловко он это делал, всем было видно: купеческим куражом он расстроен не на шутку. «Осрамил, на весь век осрамил», — терзала его все заглушавшая мысль, когда принялся он снова обносить гостей.
Гулеванить в тот день Епифан больше не хотел. Проводив гостей, выпил он без передышки два стакана неразведенного спирта, поднес затрещину Аграфене, чтоб впредь не совала ему в руки битых рюмок, упал ничком на кровать и по-волчьи выл от незаслуженной обиды, пока не уснул. Тогда-то и зарекся он не ходить к Чепаловым.
Выслушав рассказ отца, Дашутка очертя голову стала выговаривать ему:
— Не грозил бы ты мне, тятенька, так ни в жизнь бы я не пошла за Алешку… Теперь вот и тебе тошно. А мне-то каково приходится? Да меня Федосья с Милодорой поедом заели, сто раз на день бедностью попрекают. Ни от кого слова ласкового не слышу.
Епифан смущенно моргал глазами и норовил не глядеть на Дашутку. Но Аграфена, жалеючи дочь, начала причитать:
— Ой ты, моя горемычная! Да пожалуйся ты на невесток свекру со свекровкой… Не на то мы тебя выдавали, чтобы на тебе заместо коня ездили. Ты ведь им не кухарка, а законная Алешкина супружница.