Дайте ей взлететь. История счастливого отца
Шрифт:
Только раз я слышал, как кто-то из сестер возмутился такой несправедливости. Наджма Биби, одна из старших, сказала матери:
– Если ты так любишь мальчиков, зачем родила нас?
А мать ответила:
– Я в этом не виновата. Это не я решаю.
Мне показалось тогда, что мать разозлилась, а на лице у сестры появилась растерянность.
Отец был «мауляна», духовным наставником у нас в деревне, и пять раз в день предводительствовал при чтении молитв в маленькой мечети, тоже глинобитной, в отличие от главной, высокой, в которую я позднее перешел. Кроме того, он учил мальчишек в соседней деревне.
Относительно невысокий
Мауляна получает жалованье от общины, которой служит, за исполняемые обязанности. Моему отцу не обязательно было работать мауляна, хоть он и обладал необходимой квалификацией. Он преподавал богословие в государственной школе, но читал молитвы ради дополнительного заработка.
Страх навлечь на себя отцовский гнев омрачал мою любовь к нему. Он кричал на нас по самым незначительным поводам вроде сбежавшего цыпленка или просыпанного зерна, и его вспышки были совершенно непредсказуемыми. Но я никогда не ставил под сомнение его любовь ко мне. Он очень меня любил – это я знаю точно. Иногда он сажал меня на колени и нежно качал. Когда я был совсем маленький, волосы у него были черные, но в них уже пробивалась седина, которая впоследствии будет неразрывно ассоциироваться у меня с ним – моим отцом, мауляна, учителем, оратором, в длинном белом одеянии, с белыми волосами и белой бородой, в белой шапочке или в белом тюрбане для пятничной молитвы. Он уделял мне массу времени и сил. Он всегда мне читал и старался обогащать мой ум. Именно он мне внушил неутолимую тягу к знаниям.
Отец славился своей религиозной страстью и красноречием, так что многие жители деревни записывали его молитвы на магнитофон, чтобы потом еще раз послушать дома.
Сейчас, спустя одиннадцать лет после его смерти, я люблю и уважаю моего отца с той же силой, что и тогда, когда сидел у него на коленях или слушал, как он читает мне Икбала и Саади, я, его золотой мальчик, средоточие отцовских мечтаний и надежд. Моя любовь к нему безгранична. Точно так же, как я отправился некогда в долгий путь с моей матерью на вершину горы, отец несколько десятилетий спустя преодолел свой – путь, начавшийся с рождения Малалы и приведший его обратно ко мне, ко всем нам, и завершившийся с его смертью.
«Развяжи узел на моем языке»
Была причина, по которой на гору с матерью и Фазли Хакимом поехал я, а не мои сестры. Единственный раз за всю нашу жизнь она никак не была связана с патриархатом, царившим у нас в доме. У моих сестер имелось громадное преимущество перед моим братом и передо мной. Отец мог как угодно их принижать, но природа кое-чем наградила. У всех пяти девочек речь лилась свободно, в то время как и я, и брат в возрасте четырех лет начали заикаться. Я не знаю, пытались ли родители помочь брату избавиться от заикания. В моем случае они приложили все мыслимые усилия. Как я мог стать богатым доктором, если слова застревали у меня во рту, отказываясь слетать с языка?
Заикание считается частично генетическим, частично психологическим нарушением. У мальчиков оно возникает чаще, чем у девочек. В нашей
Непредсказуемые смены настроения у отца вносили свою лепту. Я изо всех сил старался произвести на него впечатление, заставить мной гордиться, но расслабиться и держаться спокойно в его присутствии у меня не получалось.
Однако когда слова застревали у меня во рту и я спотыкался и давился, он ни разу не закричал: «Хватит, Зиауддин» или «Да перестань же!». Он меня не ругал. Отец не был жестоким человеком. У него было доброе сердце. Возможно, именно поэтому он решил обратиться за помощью к святому.
Мы с матерью и Фазли Хакимом выехали из Барканы на автобусе. Мама сказала, что мы направляемся в Миан-Калей, крошечную деревушку в горах, чтобы повидаться со святым, который там живет. «Он вылечит твое заикание», – мягко добавила она. В молодости святой много путешествовал по стране, помогал строить мечети и прокладывать перевалы в горах. Он благословлял будущую постройку, а вокруг мужчины били палками в барабаны, подбадривая рабочих.
До Миан-Калей автобус не доходил, поэтому после часа езды, на протяжении которого меня страшно тошнило, мы вылезли на остановке и начали восхождение на гору Шалмано. Солнечные лучи становились все горячее, и, пробираясь между вечнозелеными кустарниками и деревьями со стволами куда толще, чем в тех местах, где мы жили, я быстро устал и запросился домой. Фазли Хаким посадил меня к себе на плечи, и я обхватил его руками за голову, сцепив пальцы на подбородке. Измотанный ранним подъемом, тяжелой поездкой в автобусе и палящим зноем, я то и дело задремывал и валился вперед, так что Фазли Хакиму приходилось усаживать меня заново, чтобы продолжать путь.
– Зиауддин! Зиауддин! Проснись! Расскажи мне что-нибудь. Старайся все время говорить.
Когда мы добрались до вершины, мать зашла в глинобитный домик святого, из которого шел резкий запах баранины с рисом: ее там готовили и раздавали всем посетителям и просто беднякам. Святой человек, известный как Пир-Сагиб, или Леванто-Пир, был очень щедр – это я знал. Еще я знал, что если ты к нему придешь, и он за тебя помолится, твои молитвы и желания дойдут до самого Бога.
Подкрепившись бараниной с рисом, мы с матерью зашли к святому в комнату. В домике имелись разные комнаты для женщин и для мужчин, и я заметил, что у святого было не меньше трех или четырех жен.
Он сел передо мной. Никогда в жизни я не видел человека настолько старого и настолько волосатого. Длинными седыми волосами заросла не только его голова – они торчали буквально отовсюду, в том числе из ушей. В детском изумлении мне показалось, что они спадают по мочкам и струятся вниз, словно водопад. Святой был слеп и длинными тонкими пальцами ощупывал все перед собой, но без особой дотошности. «Зиауддин, глаза его сердца открыты», – прошептала мать мне на ухо.