Дайте ей взлететь. История счастливого отца
Шрифт:
Мать, наверное, уже рассказала святому или его помощнику о моей проблеме. Он прошептал несколько слов из Корана, а потом дунул на меня. Дальше святой достал из кармана шарик гурр – это что-то вроде затвердевшего сахара, который едят в Пакистане. Вместо того чтобы передать сахар моей матери, как я ожидал, он сунул шарик целиком себе в рот, пососал его пару секунд, а потом поднес ладонь к заросшему подбородку и выплюнул. В ужасе я глядел, как святой протянул шарик, мокрый и скользкий, моей маме. Она отколупнула кусочек и дала мне. Липкий обломок казался мерзким, несмотря на чудеса, которые сулил, но я все-таки взял его, разжевал и проглотил. Шарик мы увезли с собой домой, и каждый вечер процедура повторялась.
Хотелось бы мне сказать, что святой меня исцелил, но в действительности заикание лишь усилилось. Когда я пошел в школу, оно стало настоящим проклятием. Мои сестры и другие девочки вообще не получали образования, поэтому жалобы на заикание с моей стороны могли показаться неблагодарностью, но в школе надо мной издевались. Мальчишки постоянно передразнивали меня.
К заиканию добавлялись и другие несправедливости. Во-первых, мы были небогаты, а во-вторых, мой отец работал мауляна. Пакистан – кастовая страна, и сорок лет назад учителя открыто угождали мальчикам из богатых семей, сыновьям местных предводителей. Меня это сильно расстраивало. Я был сообразительным ребенком и очень старался. Мне нужно было образование.
Мальчишки высмеивали моего отца, и меня это очень задевало. Отец служил местной общине, читая молитвы, но для своего сына он хотел большего. Он вполне мог бы сказать: «Зиауддин, ты станешь мауляна, как я, а для этого достаточно просто выучить ислам в семинарии». Но он этого не сказал. Мой отец был образованным человеком, он сам учился не только в Шангле, но и в Карачи, и в Дели, но тогда он зависел от местных жителей, которых обходил с миской для пожертвований, собирая себе на еду – так поступали все, изучавшие ислам, в его времена. Он хотел для меня современного образования – крайне нехарактерно для нашей среды в тот период, – за что я ему очень признателен. Но делалось это ради единственной цели: чтобы я стал высокооплачиваемым врачом, принеся семье богатство и статус. Вот о чем заботился мой отец.
– Мир – открытая книга, Зиауддин, – говорил он. – На нем и нужно учиться.
Мысль его была ясна: если хочешь, чтобы твоя мечта сбылась, надо получить образование. В общем, стать врачом.
Проблема заключалась в том, что я для этого не годился.
Днем, заслышав азаан (призыв к молитве), я предпочитал бежать в главную деревенскую мечеть, вокруг которой росли деревья и летали пчелы, а прямо в центре бил родник, а не в маленькую мечеть на краю деревни, возле базара, где молившихся возглавлял мой отец. В те времена у нас не было громкоговорителей, разносивших азаан над крышами домов, как сейчас. Когда я был маленьким, мужчины выкрикивали азаан с какой-нибудь лужайки или камня на возвышении.
Несмотря на заикание, я твердо решил стать оратором, как мой отец. Возможно, именно эту решимость мои родители считали искрой, горевшей во мне. Я не собирался мириться со своим приниженным положением. Не собирался мириться с тем, как учителя обхаживали богатеньких мальчишек. Если попытаться сформулировать главное, чему научил меня отец, это будет вот что: он мне помог обратить свои слабые стороны в силу.
Переходя из класса в класс, я раз за разом доказывал, что являюсь одним из самых способных учеников. Учителя не могли этого игнорировать. Богатеи занимали привилегированное положение благодаря семейному статусу, я же завоевывал свое тяжким трудом. Но все равно оставался сыном-заикой своего отца.
После миндаля мне начали давать изюм, который мама на ночь замачивала в молоке. К утру он набухал и истекал соком, становясь ужасно вкусным.
Когда в тринадцать лет я перешел в старшую школу в соседней деревне, где преподавал отец, слова по-прежнему не хотели слетать у меня с языка. Но я объявил отцу, что собираюсь принять участие в
Отец сделал кое-что очень важное: он мне этого не запретил. Даже наоборот. Он меня поддержал. Он поверил в меня и благодаря его поддержке я ощутил свою силу. В пакистанских школах проводится масса состязаний подобного рода и всяких устных дебатов. Отец согласился написать для меня речь.
Я репетировал ее в одиночестве целыми часами и мог ни разу не заикнуться. Но стоило мне начать рассказывать речь перед отцом, как сын-заика появлялся вновь.
Отец демонстрировал громадное терпение. Дома он мог срываться на нас по пустякам, но в большом мире был моим защитником. Он покровительствовал мне.
Стараясь помочь с выступлением, он научил меня молитве из Корана, которую произносит пророк Моисей, тоже заика, как сказано в нашей священной книге: «Господи! Раскрой для меня мою грудь! Облегчи мою миссию! Развяжи узел на моем языке, чтобы они могли понять мою речь» (Та Ха 25-28).
Даже сегодня, когда мое заикание почти полностью под контролем, я всякий раз повторяю эти строки, когда собираюсь заговорить.
Свою первую речь я произнес безупречно, на урду, национальном языке нашей страны. Я не могу сказать, как это произошло, но это было потрясающе. После выступления мой учитель математики, Ахмед Кахн, подошел ко мне и сказал: «Шахин, ты разжег пламя». Шахин означает сокол, и некоторое время отец настаивал на том, чтобы я представлялся именно так. Тот успех сблизил нас с ним. Он утвердил его в давних мечтах на мой счет, а мне придал уверенности. Я стал относиться к себе по-другому: не как к уродливому мальчишке с темной кожей и большим носом, который к тому же еще и заикается, а как к мальчику, победившему на дебатах и преодолевшему свой недостаток. Думаю, уверенность порождает еще большую уверенность.
Состязания проходили по всему региону, и мы часто ездили на них на автобусе. Один раз я уже решил, что у меня нет шансов: всю долгую поездку по ухабистой дороге я снова страдал от жестокой тошноты. Я сидел с белым лицом, обливаясь потом. Остальные участники тоже ехали там, и я видел, как один из них, глядя на меня, усмехнулся.
– Ты, значит, будешь выступать с речью?
Я кивнул.
– Спорим, не будешь, – расхохотался он.
Я понимал, почему он смеялся надо мной. Никто бы не поверил, что этот измученный ребенок сможет выйти на сцену. Но на следующий день я победил в дебатах не только того мальчишку, но и всех остальных – выиграл состязания. Заика оказался отличным оратором. Мой успех стал лучшим ответом на насмешки. Я называю это «позитивным возмездием». Такого принципа я придерживался всю свою жизнь – побеждать противника без ненависти.
Хотел бы я сказать, что мое красноречие на публике положило заиканию конец, но нет. Прошло много лет, прежде чем я начал справляться с ним получше. Это произошло практически случайно, когда я уехал из Шанглы в Сват, чтобы изучать науку и английский язык. Полностью оно не прошло до сих пор, но по мере того, как я взрослел и завоевывал признание у окружающих, я стал уверенней в себе и смог принять его как часть себя. Я познакомился с одним замечательным доктором, физиотерапевтом – сам я врачом так и не стал, – который рассказал мне про Демосфена, греческого оратора, который клал в рот камешки, чтобы совладать с заиканием. Демосфен ходил по берегу моря и произносил свои речи, стараясь перекричать шум прибоя. Я тоже использовал камешки и делал специальные упражнения против заикания. Одновременно я научился подбирать слова, заменяя те, на которых мог споткнуться: например, выбирая между «солнцем» и «луной», я выбирал «луну». Зная, что запнусь на «женщине», я инстинктивно предпочитал «даму». Это ограничивало мое красноречие, и я понимал, что лучшие слова порой от меня ускользают, зато я мог выразить свое мнение. Тяжелый выбор: простое слово, зато быстро, или сложное, но медленней. Так происходит и по сей день.