Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Некрас Виктор

Ростислав был страшен отнюдь не тем, что отнял стол у Глеба. Что стол — нашли бы Глебу иной. Ростислав посягнул на порядок, на закон. Невольно думалось, что он целит на дедово место, если сын старшего Ярославича.

Страх и заставил великого князя взять заложниками малолетних Ростиславичей, чтоб хоть как-то сопротивляться, чтоб остановить, ограничить Ростислава тьмутороканским столом.

И теперь…

Теперь Ростислава нет. В Тьмуторокань воротится другой сыновец, Глеб (а уже и воротился небось). В Степи снова будет

тихо. И закон вновь восстановлен.

Великий князь глубоко вздохнул, наслаждаясь чувством спокойствия и наконец, поднял глаза на сидящую напротив Ланку.

Красивых женщин красит даже вдовий наряд. Так и Ланке сейчас был к лицу чёрный повой — он только подчёркивал точёный овал лица, тонкий, с едва заметной горбинкой нос и слегка выступающие скулы. Изяслав Ярославич невольно залюбовался. Спохватился и отвёл глаза. Молвил что-то пристойное, вроде как скорбь свою выражая.

Не было, скорби, не было! Господи, мой грех…

Ланка молчала, упорно не глядя на великого князя. Изяславу вдруг захотелось, чтоб бывшая волынская и тьмутороканская княгиня вспылила, крикнула что-нибудь зазорное… оскорбила его, что ли.

Ланка, наконец, разомкнула губы. Но сказала совсем не то, чего ожидал великий князь.

— Мой муж, князь Ростислав Владимирич умер, — сказала она негромко, так, что Изяслав едва расслышал. — Я хочу уехать.

— Уехать? — Изяслав сначала думал, что ослышался. Вскинул глаза, встретясь взглядом с красными, но сухими глазами Ланки. — Куда уехать, княгиня?

— Домой.

— Куда домой? — Изяслав всё ещё не понимал.

— В Эстергом. К братьям.

Великий князь несколько мгновений молчал, осмысливая услышанное.

— К братьям, — повторил он, словно всё ещё не понимая. — Постой, княгиня. К каким братьям?! Отец твой убит, на столе сейчас Шаломон сидит, сын короля Андрея, а братья твои…

— Братья мои в опале, знаю! — бросила Ланка гордо. — Да только лучше в опале с ними вместе, с родичами, чем в опале средь врагов.

— И кто же это враги тебе, княгиня? — вкрадчиво спросил Изяслав Ярославич.

Княгиня сжала зубы, отворотилась.

Гордая. Спорить не хочет, препираться… Презирает?

Хотя она во многом права, — тут же возразил сам себе великий князь. Она ведь одна здесь. И все они, все Рюриковичи, враги ей — каждый, кто ей из княжьего рода улыбнётся, мыслит небось, что вдова Ростиславля его долю в наследии общем проедает.

И подумалось вдруг — пусть поедет. Наверное, это лучшее решение — и для неё, и для всего многочисленного гнезда Ярославичей.

— Ладно, — вздохнул Изяслав. — Давай-ка завтра поговорим. Утро вечера мудренее, а сейчас и не вечер — ночь уже.

Княгиня кивнула, не подымая головы.

Утро и впрямь оказалось мудренее. Не мудрее, как обычно думают, а именно мудренее.

Изяслав уже оправился от вчерашнего замешательства и сейчас глядел на Ланку цепко и холодно. Теперь на неё глядел

не полурастерянный родственник, с трудом прячущий облегчение от смерти её мужа. Теперь это был властелин. Господин. Княгиня даже пожалела, что вчера согласилась подождать. Хоть с неё вчерашней толку было бы мало в княжьем споре — устала в дороге, да и голова болела — не все ещё слёзы выплакались по Ростиславу.

С утра думалось легче и острее, и она в ответ на холодный взгляд великого князя глянула дерзко, так что Изяслав даже брови вздёрнул.

Поглядим ещё, кто кого, Изяслав Ярославич.

Пока холопы споро накрывали стол, Изяслав молчал. Молчала и вдовая княгиня — ждала.

Отведали утренней лёгкой каши, щедро сдобренной конопляным и сливочным маслом, ещё румяных с лета и ранней осени бережёных яблок, едва прикоснулись к вину, для приличия налитому в серебряную посуду.

Ланка то и дело взглядывала на великого князя — ей хотелось побыстрее покончить с делом. Но начать разговор первым, раньше великого князя, было бы непристойно.

— Так отчего же ты, княгиня, хочешь уехать?

— Я уже сказала, — на сей раз Ланка не потупилась, а гордо вздёрнула подбородок, заставив себя глядеть великому князю прямо в глаза. — Там — мой дом. Здесь — у меня друзей нет!

Великий князь задумчиво покивал, глядя на вдову, потом, наконец, сказал, роняя слова тяжело, словно каменные глыбы:

— Ты — можешь уехать. Твои дети — нет.

И в этот миг выдержка, наконец, изменила княгине. С пронзительным криком она сорвалась с места, целя в глаза великому князю ногтями правой руки. А левая словно сама собой ухватила со стола нож — небольшой, мягкого железа, пригодный только для того, чтоб яблоко очистить альбо хлеба свежего отрезать. Ничего, и для иного сгодится.

Изяслав тоже вскочил с места, но ничего более не успел, только прикрыть глаза рукой от страшных ногтей. Удар Ланки пришёлся на рукав княжьего охабня, шитого золотом и жемчугом, по твёрдости сравнимого с медным наручем греческого стратиота. Рука княгини сорвалась, ногти вонзились в запястье Изяслава, брызнула кровь. И почти тут же, отдёргивая правую руку, княгиня ударила левой. Нож она держала обратным хватом, целила в лицо.

Но Изяслав был всё-таки мужчина. Воин.

Он был быстрее и сильнее.

Мелькнула перед глазами сталь, бросив зловещий — искрой — отблеск, князь шагнул вперёд, выкручивая руку княгине, наплевав и на вежество и на благопристойность.

Дверь с грохотом отворилась, ворвались слуги и теремные кмети, однако Ланка уже выпустила нож. Ноги подкосились от внезапной слабости, вдова осела на пол, хлынули слёзы.

Великий князь жестом остановил кметей и холопов, кивком головы велел им убираться. Холопы послушались вмиг — дело князя указывать, их дело — выполнять. Но кмети только озадаченно переглянулись, один из них нерешительно сказал: