Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Некрас Виктор

С утра потянуло первым весенним теплом.

Над степью вставало солнце, проглянуло сквозь неровный разрыв в косматых облаках, и даже снег слегка потеплел.

Стан Ростиславлей дружины суетился и гомонил — Славята решился устроить днёвку, распустил с десяток кметей по иным хуторам, прежде вызнав у Керкуна, у кого тут что можно купить.

Сам сидел на ступеньках крыльца, с тоской глядел на суету на стану и грыз сухую травинку — никак не мог избавиться от застарелой привычки.

Шепель пристроился рядом, жуя топлёную смолку.

— Куда

вы теперь? — спросил он, словно о чём-то малозначимом. Притворялся бродник — на самом деле в душе кипела злоба. Злоба неведомо на кого за отравленного по-подлому князя.

— Не ведаю, — обронил старшой всё так же равнодушно. — Куда-нибудь… да пойдём…

Шепель молчал несколько мгновений потом решительно, со злобой выплюнул смолку на снег.

— А то оставайтесь! А, Славяте?!

Гридень поглядел на него долгим взглядом, потом усмехнулся:

— Нет, Шепеле…

— А куда же тогда?! — парень глянул хмуро, и Славята поразился, сколь изменился за прошедший год с небольшим этот беспечный некогда мальчишка. Изменился и лицом и нравом — кожа обтянула скулы, глаза запали, глядели мрачно. Смешливый и неопытный парень посмурнел, стал бывалым воем.

Гридень несколько ещё поколебался, потом решительно сказал:

— В Полоцк подадимся. Теперь только Всеслав Брячиславич с Ярославичами дерзает спорить. Слышал, мало Плесков в прошлом году под ними не взял? Как раз, когда мы половцев да козар примучивали в степи…

Шепель кивнул — про ту далёкую войну на севере он слышал.

— Полоцк далече, — обронил парень задумчиво.

— Ну и что? — пожал плечами гридень. Словно точку поставил.

Эпилог Осколки

1. Росьская земля. Окрестности Киева. Берестово. Весна 1066 года, сухый

Киев остался позади. Копыта коней звучно ломали наст, сыреющий весенний снег ошметьями летел вверх и в стороны. Княгинин возок весело скользил подрезами по утоптанной дороге, вот только на душе у Ланки совсем не было весело. Княгиня съёжилась в глубине возка, накрылась меховой полостью.

Неизвестность страшнее видимой опасности. Никакой опасности для себя Ланка сейчас не видела, но вот неизвестность…

К княжьему терему в Берестове подъехали уже в сумерках. Хриплые голоса сторожи заставили княгиню съёжиться ещё сильнее. Лаяли псы, метались багровые отсветы факелов. Скрипнули ворота, возок вкатился на внутренний двор терема. Ланка откинула полость и встала, не дожидаясь, пока княжья прислуга поможет.

Подбежали холопки, помогли сойти на утоптанный снег двора, придерживая под локти. А с крыльца спускался в наспех накинутой на плечи шубе великий князь. Удивления на его лице Ланка не заметила, да и верно — с чего бы ему удивляться. Должно быть не один вестоноша раньше неё в Берестово прискакал, рассказать, что вдова тьмутороканского князя едет.

Говорили один на один.

Горели свечи, неярко озаряя маленький хором в княжьем тереме, огни отражались в цветном стекле окон и

посуды, в поливной посуде, в литом серебре. Варёные, сушёные и бережёные с осени яблоки, груши и дыни. Вино и варёные мёды.

И всего двое в хороме.

Великий князь Изяслав Ярославич.

И княгиня Ланка, дочь короля Белы Арпадинга, вдова тьмутороканского князя Ростислава Владимирича.

Пленница воротилась.

Изяслав Ярославич от этой мысли мгновенно усмехнулся — совсем незаметно. Так, чтобы, упаси господи, не заметила княгиня. Только обиды от неё и ссоры с угорским королевским домом ему сейчас не хватало. Хотя… дела в означенном угорском королевском доме совсем не хороши сейчас… и вряд ли станут Ланкины двоюродники, которые сгубили её отца, за обиду вдовы воевать с Киевом.

И всё одно — негоже. Невместно обижать вдову. Князю — тем более.

Изяслав уже знал про смерть беспокойного, опасного и неугомонного сыновца, хоть с того и прошло всего-то седмицы две, не больше того. И даже про то, ОТЧЕГО помер Ростислав Владимирич, великий князь знал тоже.

Сейчас, самому-то себе можно признаться — тогда, как услышал — первое, что почуял — облегчение. Невероятное, стыдное, невместное для князя и истинного христианина облегчение, почти радость.

Более всего, более золота, любви женской, более войских побед, любил князь Изяслав порядок.

Отец был мудр. Отец понимал, что без порядка, без правила наследования, без ЗАКОНА земля будет заливаться кровью, а, в конце концов, сильнейший одолеет слабейших, отнимет их уделы. Отец так не хотел. И порешил правильно, измысля закон наследования — княжью лествицу, в которой было место даже князьям-изгоям, таким, как Ростислав Владимирич, альбо вон Борис Вячеславич, даже таким вероотступникам, как Всеслав Полоцкий.

Изяслав Ярославич возлюбил отцов порядок — стройный, удобный и правильный.

И когда закон отцов всего через какие-то десять лет после смерти великого князя вдруг затрещал по швам, разлезаясь на клочья прямо на глазах, словно гнилая ветошь, Изяслав испугался.

Отчаюга Ростислав захватил Тьмуторокань, выгнав оттуда своего двоюродника Глеба — никакая сила закона не помогла. Святослав выгнал из Тьмуторокани Ростислава, воротя своего старшего сына на стол, но едва ушёл обратно в Чернигов, как Ростислав, не выпустив ни единой стрелы, отбил Тьмуторокань обратно. И в то же лето Всеслав полоцкий едва не взял Плесков.

И тогда Изяслав почуял, что в душу заползает страх. Не тот страх, что заставляет на бою бежать от врага, нет — великий князь ратился и ранее, и сейчас не побоялся бы противостать хоть Ростиславлей дружине, хоть Всеславлим язычникам, хоть половцам, хоть — не приведи господи! — черниговским кметям Святослава альбо переяславским головорезам Всеволода, живущим в горле у Степи.

Страх был сродни страху перед крушением мира, когда ты ничего сделать не можешь, и можешь только глядеть, холодея душой, на торжественную гибель в пламени и буре того, что тебе было дорого.