Де Рибас
Шрифт:
Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:
— Ты до сих пор нездоров?
Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:
— Мы вас тотчас поставим на колени!
Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:
— Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.
Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:
— Благодетель
— Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, — сказал бригадир.
Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:
— Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.
— Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, — удивился Рибас.
— До ее замужества этот эпитет не изменится, — отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: — Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.
— Не знаю, смогу ли я.
— Мы приглашены. Опера — сочинение ее величества.
— Она теперь сочиняет и музыку?
— Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку — Мартини.
— Мартини?
— Ему покровительствует Храповицкий.
Такое приглашение, когда автор оперы — протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама — подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:
— Как ты неуклюже ходишь!
— Тебя это не должно смущать, — ответил бригадир. — Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.
— Легенду?
— Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.
— Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?
— Сегодня остерегусь.
— Но и он не спускается вниз.
— Придется нам пока обмениваться записками.
— Он так хотел тебя видеть.
— Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.
Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.
— Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, — говорил сверху Бецкий.
— Вы все еще лечитесь у него? — спрашивал снизу Рибас. — Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это — покой, хорошая пища и свежие фрукты.
— Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы.
На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.
— С кончиной наших друзей умираем и мы сами, — изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:
— Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.
Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:
— Меа кульпа, меа максима кульпа — моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.
— Женитьба не пошла ему впрок?
— О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.
— Он бывает в Петербурге?
— О, нет. Дорога сюда ему заказана.
После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах. Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.
— Простите, ваше величество, мою неловкость, — сказал бригадир.
— Я знаю о вашей болезни, — сказала она. — Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.
Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:
— Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.
Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:
— В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.
Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко. Бригадир не полез за словом в карман: