Дефектная игрушка
Шрифт:
— Эй, привет, — в дверях показывается бармен с упаковкой пива, — ты чего здесь?
— Эм, — Лиза приподнимает бровь, — я отныне работник «Вертепа», — она улыбается парню, лицо которого теряет былой розоватый задор. На его побледневшем лице резко выделяются бесформенные синяки. — Что-то не так?
— Всё так, — он откашливается и протягивает ей руку. — Себастьян.
— Лиза.
— Я знаю. Работа не пыльная, — прикусывает язык, — стоит опасаться только пьяных посетителей. Для защиты у тебя есть руки, что имеют функцию складываться в кулак, —
— По-другому здесь и не сработает, — амнистированная бесстрашная не замечает нервозного состояния Себастьяна, скорее прикидывает, сколько у неё имеется сил в организме, чтобы отбиваться от нетрезвых «буйволов». В крайнем случае, можно воспользоваться подручными средствами, например, догорающим бычком сигареты.
— Иди, переоденься. Потом я кое-куда тебя свожу, — у него дрожат руки, но это мелочь.
Лиза просто подумает, что он наркоман, и всё уляжется. Они же даже курили вместе. Всё уляжется.
***
Одна комната на двоих — это не беда. Лучше помойных вонючих дыр для крыс-изгоев и общих спален бесстрашных. Где там и там втихомолку дрочат на тебя под картонками и пододеяльниками. В совместной «разногендерной» комнате можно стать друзьями по работе, братом и сестрой по духу, или любовниками.
Последнее на руку Эрику. Однозначно.
Он же не хотел, чтобы о них ходили, ползали, летали не те мысли.
Ай да, твою мать, похер.
Лиза запирает комнату на ключ и возвращается в бар. На ней тесные лосины и спортивная майка с поддерживающим грудь лифом. «Вертеп» пуст и молчалив. Ожидаемой картины толпы «буйволов на водопое» нет. За барной стойкой её ждет Себастьян, сложив руки лодочкой; костяшки пальцев сбиты в кровь. Этим здесь никого не удивишь; скорее вопросы могут возникнуть к тому, у кого ни одного фингала, ссадины и перелома.
— Готова?
— Да.
«Почаще себе напоминай, Лиза, что эта фракция лучше колонии изгоев».
С осознанием этого легче.
Тёмные коридоры с мигающими лампочками сжимаются, становится невыносимо делать шаги по направлению к неизвестности, которая начинает запугивать какими-то нелепыми сюжетами будущего. Лизе не по себе. Но она не поддаётся на уловки своего воображения, и не спрашивает ни о чём Себастьяна. Он сам на взводе; он почти касается её судьбоносных линий на ладони.
Дверь с проржавелыми прутьями отворяется барменом. Они погружаются в жуткий склизкий мрак полуподвального помещения. Ещё одна дверь, за которой шума столько, что хватит докричаться до Бога, и попросить его о помиловании. Свет пропарывает тело канатной нитью.
— Прости меня, Лиза, за то, что будет, — бармен подталкивает девушку к круглой «цирковой» арене и ступает на неё сам.
Полукруг бесстрашных, разомкнувшийся с их приходом, замыкает в кольцо ринг.
Всё до простоты, до пальцев об асфальт, банально. Она — девочка для битья, девочка для ставок, девочка для садистских забав. И скулы неожиданно немеют в широкой улыбке — защитная реакция организма.
— Давай, Себ, ударь меня,
«Побыстрее бы сойти на конечной».
Первый удар приходится под рёбра, кулак Себастьяна врезается в костяные жерди тупой рукояткой топора. Лиза сгибается пополам бумажным листом под присвисты зверей с горящими огнём выемками вместо глаз. Во рту скапливается уксусный раствор. Последующие удары яростнее и приходятся на лобные доли. Лиза даже не чувствует, как раскалывается череп от боли.
Просто он среди этой беснующийся толпы. Сам Люцифер из преисподней.
И его взгляд никакой. Не весёлый, не сочувствующий. Отсутствующий, скучный.
Этот самый неудобный человек сидит на самом удобном стуле. Дай ему Бог.
========== Часть XI. Ошибки прошлого. ==========
Его татуировки на её шее проносятся не сменяющимся кадром киноплёнки в глазах бесстрашного.
Развлечение для зажравшихся ублюдков. Ему вполне подходит.
Какая бы игла совести не колола внутренности, он ломает иглу напополам и продолжает наблюдать с бесстрастным лицом за происходящим на арене.
Справедливости ради, стоит заметить, что она добровольно пустила свою жизнь по разведённым на перепутье рельсам ржавого поезда. По какому праву её стоит жалеть?
Вот и он не жалеет нисколечко.
***
Цельность комнаты исчезает, она дробится квадратами. Полусантиметровые квадраты рассредоточиваются по потолку, соскабливают высыревшую побелку углами. Всё кажется уменьшенным в десятки раз — глаза заплывают под вздутыми синяками, ненатуральным — дотронуться пальцами и провалиться в пустоту. Настоящее кажется засвеченным снимком из-за плавающей полупрозрачной белёсой пелены в глазах.
Лиза пытается приподняться, но чьи-то руки заботливо возвращают в положение загрубевшего покойника, умершего раз и навсегда, без попыток подняться и продолжить существовать. Чьи-то руки отправляются обратно в карманы, лишь вскрытые «петушиными боями» костяшки пальцев нерешительно торчат из брючного материала.
Горло превращается в высушенную подкожную трубу. Нащупывает во рту немного стухнувшей влаги, проталкивает её внутрь языком. Попросить воды не хватает сил, но кто-то садится рядом и поит её из бутылки. Свежая вода бежит по суженной проталине пищевода, оживляя нутро.
Первая ощутимая судорога сводит ноги. Должно ломать мышцы, скручивать живот, но атака приходится под сгиб разбитых коленей. Она ничего не помнит о раскроенных коленях. Наверное, её выкинуло на бетонный пол; где-то там он точно был. Свора «бесстрашных» шакалов не дала бы ей прохлаждаться на матах. Память услужливо затёрта ударами. Лиза упирается пятками в матрац, чтобы боль ослабла. Получается.
— Простишь меня, Лиз? — голос Себы вкатывается в уши дробью.
— Ни-ко-г-да, — она тянет губы, как гармошку, улыбаясь бармену; у него виноватое, но гладкое, без изъянов, лицо.