Делакруа

Гастев Алексей Алексеевич

Когда кончался спектакль и опускался в последний раз занавес, овация была столь оглушительной, что дрожала люстра и свечи гасли сами собой.

В особенности неистовствовал раек. Какие-то рыжие парни с физиономиями профессиональных убийц перегибались через перила и, чуть не сваливаясь, орали и орали без конца; кумушки, которых Эжен ежедневно видел на улицах в юбках, заляпанных грязью, теперь толпились в проходах, протягивая к сцене букетики убогих цветов; в ложах бледнели ошеломленные лица лондонской знати.

Эдмунд Кин-младший выходил на авансцену, оказавшись неожиданно щуплым и маленьким, быстро и нервно кланялся, благодарил зал усталыми взглядами своих

сейчас чуть прищуренных глаз.

Эти вечерние грандиозные действия, эти манифестации духа неожиданно проявляли перед Эженом необычайную мощь «экстраординарной цивилизации», созревшей на острове в сутках пути от Парижа. Ее горячая кровь должна была приободрить, стимулировать истонченное тело французской культуры, привыкшей вдохновляться старинными холстами и умными книгами. Здесь в Англии, несомненно, жили природой и страстью. Здесь родились Шекспир и лорд Байрон. Байрон погиб в Миссолонги за три дня до того, как в Париже открылся Салон, где была выставлена «Резня на острове Хиос». Громадная парабола, которую он прочертил на своем пути над Европой, разрезала континент незарастающим рвом, зиявшим и дымившимся, как открытая рана. Но хоть Байрон и утверждал, что его прах не будет кормить даже английских червей, свинцовый гроб с его телом привезен был в Англию и похоронен у замка Ньюстед. Байрон был англичанином, несомненно, и его гневный сплин, так же как и рев мясников, вызывавших с галерки Эдмунда Кина, так же как и превосходная вежливость и княжеские манеры знаменитого Лоуренса, мастерскую которого Эжен посетил, — все это была Англия, бурная, прочная, страшная Англия, страна совершенно особенная и для француза почти непонятная.

Жерико был в Лондоне за пять лет до того, как сюда приехал Эжен. Теодор рисовал здесь ломовых лошадей, нищих и один раз — так его тянуло к ужасному — сделал рисунок, изображающий смертников на эшафоте, под виселицей, в тот момент, когда им надевают дурацкие колпаки на их бедные головы.

Его мало трогали световые эффекты над Темзой — нищий, умирающий у дверей лондонской булочной, занимал его значительно больше.

Эжен обнаружил средоточие британского духа на сцене лондонского театра Друри-Лейн. Уже тогда Эжен двигался по ординате времени совершенно свободно, и Фальстаф был для него современником, таким же, как и тетки в заляпанных грязью юбках. К теткам он был равнодушен, однако в Англии полно было интересных людей — от короля Лира до Ричарда Третьего, от Корделии до Анны Болейн. Очень важно заметить, что вовсе не то, что романтики называли «местным колоритом», интересовало Эжена в Англии — для него она была действительно страной великолепных страстей, потрясающих ситуаций и грандиозных характеров. Где все это происходило — неважно: Отелло — разве это не лорд Байрон, измазанный сажей? Что «местного» в Макбете? Почему Гамлет датчанин?

Эжен был переполнен сюжетами, которые он извлек из Шекспира, именно сюжетами, а не просто впечатлениями: потом он всю жизнь их воплощал на холсте — Ромео и Юлия, Отелло, который врывается в спальню Дездемоны, Гамлет, пинающий труп Полония...

Недаром щепетильный Эдмон де Гонкур назвал его иллюстратором: «Меня охватило желание написать Потерпевших кораблекрушение лорда Байрона»... «Граф Эгмонт, ведомый на казнь», «Альджернон Сидней, приговоренный к смерти», «Мильтон, окруженный заботами своих дочерей» — и так без конца, сюжеты, сюжеты, сюжеты.

Спустя сорок лет виднейший французский художественный критик объявит: сюжетом может

быть все, даже ржавая селедка; но это будет спустя сорок лет.

Поколению Эжена селедка казалась пустяком, не стоящим никакого внимания: они раздвинули границы прекрасного, но не настолько.

В Шотландии Эжен написал акварель, которую назвал «Шотландской балладой». Белая лошадь скакала по равнине— под грозовым небом, при молнии, во время бури; грива ее развевалась, шея изогнулась дугой. Загадочная лошадь, загадочный дух.

Акварель он подарил некоей миссис Дальтон.

Англичанки не все оказались неряхами. Миссис Дальтон была танцовщицей и одно время танцевала в Париже, в Гранд-Опера. Прежде чем выйти замуж за англичанина и стать миссис Дальтон, она была возлюбленной Ораса Верне. От мужа ее увел Боннингтон.

Одно из неоценимых преимуществ романтического образа мышления заключается в том, что с его помощью заурядное легкомыслие трансформируется в некое загадочное и очаровательное качество. Эжен был снова влюблен. Миссис Дальтон не стала упорствовать — она согласилась еще раз пересечь Па-де-Кале, чтобы остаться рядом с Эженом.

Эжен вернулся в Париж одетым во все английское, с тростью, в желтых перчатках, с массой чисто английских привычек, — он вернулся форменным денди.

Он вернулся, чтобы снова принять участие в великолепной войне. Этот корректный молодой человек в 1827 году нанес такой ошеломляющий удар классической крепости, что по всем парижским газетам несколько месяцев волнами, едва-едва затихая, раскатывалось грозное эхо. Однако насколько силен был удар, настолько была велика отдача: сам Эжен едва устоял. Почти оглушенный, он еще долго пошатывался. Сам он потом, вспоминая об этом событии, называл его «своим Ватерлоо».

8

«Мадам Гаро, доброму гению искусств, торговля красками, улица Коломбье.

27 августа 1827.

Мсье Делакруа приветствует мадам Гаро и извещает, что он надеется уплатить часть своего долга через пятнадцать дней. Это единственное, на что она может твердо рассчитывать. Если он, Делакруа, будет в состоянии уплатить раньше, он будет счастлив».

К осеннему Салону он готовил «Сарданапала».

Арбак, нумидийский военачальник, поднял против ассирийского царя Сарданапала вавилонян и мидян. Несколько раз восставшие пытались взять приступом Ниневию, но верные Сарданапалу войска отбивали атаки. Тогда Арбак обложил город и два года держал в осаде.

Истекал второй год — Евфрат разлился от весенних дождей и залил большую часть Ниневии. Прорицатели уверяли Сарданапала, что он погибнет, когда река восстанет против него. Царь приказал окружить дворец огромным костром и сложить на этот костер все сокровища царства. Запылал огонь, стража перебила наложниц и евнухов царского гарема. Сарда-напал с роскошного ложа наблюдал за расправой. Он погиб в огне вместе со своими телохранителями.

Эта великолепная сцена расправы и послужила сюжетом картины. Признаться, поучительного в нем было мало.

«Сегодня вечером мне мерещатся прекрасные нагие тела, простые по форме, моделированные в духе Гверчино, но более твердо. Я не создан для маленьких картин...»

Уже тогда — ему недавно исполнилось двадцать девять — он умел себя вдохновлять. Но когда вдохновение приходило само, он становился похожим на одержимого. По свидетельству тех, кто его видел в такие моменты, он молниеносно швырял краску на холст, его жест был великолепен — это было стремительное, безостановочное движение к цели.