Делай, что должно
Шрифт:
— Да какая морячка из меня, — Раиса вздохнула. Прозвище до сих пор казалось ей не заслуженной наградой. — Я большую часть войны под землей просидела, в штольнях, где камень добывали. Там и был наш госпиталь. На море меньше суток была, и то грузом. А назывался наш корабль — “Ташкент”.
Раиса и сама не заметила, как начала рассказывать о “голубом крейсере” все, что помнила. До сих пор ей не с кем было поделиться историей их отчаянного рейса. Брату бы рассказала, но писать о том наверняка было не положено и военная цензура безжалостно вычеркнула бы половину. И она рассказывала, про волны чуть не вровень с палубой, прыгающие под ногами гильзы,
— Зачем я не был там хотя бы мичманом! — большим чувством произнес Лисицын и тут же объяснил, — Так полководец наш Суворов говорил, о взятии Корфу. Знаменитое было сражение, моряки крепость брали, такого ни до, ни после не было! До войны читал о нем. А сам на море никогда не был, даже на Каспии. Дальше Астрахани ни разу не забирался. Только зря ты прозвания своего чураешься. Оно как раз по тебе. Если молва припишет, даже я не отобьюсь. Вот, поздравляли давеча, весь экипаж хором твердит, будто немец от моих маневров утопился. А он ведь сам убился, от жадности. Помнишь, пели до войны про то, как "китом подавилась акула"? Подавился фриц "Абхазией", шире пасти мы ему оказались. Когда-нибудь будут меня дети спрашивать, скольких ты, папка, немцев убил. А я им скажу: ни одного. Я им наших убить не давал, вот такая война. В этом-то, мы с тобой, Морячка и похожи: наше дело не утопить кого или подстрелить, а пропасть не дать. А может статься, ты и вовсе на “Абхазии” к счастью.
— Мне пора, — Раиса зябко повела плечами. — Автоклав там, его выгружать скоро.
— Да не лопнет он там без тебя, чай не котел, — он снова встал рядом, как и вчера опустив ладони на фальшборт, — Дай хоть так на тебя погляжу. На тебя да на небо. Не молчи только, Морячка, не рви душу, скажи уж как есть. Ты строгая, даже думал сначала, что вдовая… Или в Севастополе кто остался? Если так — дышать в твою сторону через раз буду.
Раиса отчаянно замотала головой. Она понимала, что достаточно сейчас просто кивнуть и на том можно и покончить. Это ложью нельзя назвать, так много дорогих ей людей там остались. Но защититься их жизнью, уже прервавшейся, она не могла. Нипочем не могла. Поэтому только качала головой, из последних сил сдерживая слезы.
— Хоть в Саратове — дашь ответ? — не отступал Лисицын.
— Почему в Саратове?
— Это мой родной город. У родных берегов можно и все как есть, на чистоту.
Не договорив, он обернулся и вдруг легко, как ребенка, поднял Раису на руки. Прежде, чем она успела даже попробовать высвободиться, быстро поцеловал, в лоб и в нос. И только тогда аккуратно поставил на ноги.
— Извини. Говорят, когда лихие мысли в голову лезут, полезно тяжести поднимать.
— Разве я такая тяжелая?
— Безответная любовь, она много весит. Тонну. Вот так-то, Морячка. Об одном прошу — не уходи с корабля. Хоть так на тебя любоваться буду. Обещай, что не уйдешь?
— Обещаю, товарищ капитан.
— Да брось ты этого “товарища капитана”, Рая-Морячка! Зови по имени, ей-богу. И без отчества, мне не девяносто. Так не уйдешь?
— Не уйду. Только Морячкой не зови. Нечестно выходит.
— Хорошо, не буду. Часа через два-три в Саратове будем, там и договорим. Гляди, стальмост показался. За ним крекинг-завод — считай уже город.
Раиса оглянулась на берег. Жар-птица, будто остывший металл, из алой стала сизой и опустилась на холм, крылья ее медленно размывало ночным ветром.
— Мы дальше причалим, на
Он ушел, оставив Раису на корме. Теперь она тоже хорошо различала впереди стальную стрелу моста, рассекавшую быстро темнеющее небо. Ну вот, и поговорим…
Кто бы мог подумать, что это так больно — понимать, что вычерпала себя до дна, досуха, что не можешь ничего подарить отчаянному этому человеку, который безусловно заслуживает, чтобы его любили по-настоящему.
Но что ему скажешь, как растолкуешь, что не может она назвать любовью эту горькую как уксус тоску по обнимающим тебя рукам? С таким человеком ей-богу ни в огонь, ни в воду не страшно! Но не ей, не ей идти за ним в эти огонь и воду. С ним бы рядом такую как Оля. Чтобы на всю жизнь, пусть даже короткую. А Раиса — жива ли она сама еще, или давно умерла и задержалась на этом свете лишь по необходимости, как часовой, которого некому сменить с поста?
Раиса снова спустилась вниз. Ее смена по-хорошему уже кончилась. Но как капитан Лисицын не мог доверить рулевому одному пройти мост, так военфельдшер Поливанова должна была лично проследить, чтобы на утро были чистые инструменты для сложных перевязок. И автоклав она разгрузит сама.
В клетушке под нижней палубой, куда вмещались два автоклава и шкафчик, стояла лютая жара и иллюминатор был раздраен, а иначе не продохнуть. По времени оставалось еще минут пять, прежде, чем можно будет все выключить и начать потихонечку остужать. Раиса подошла к иллюминатору и встала так, чтобы хоть чуть-чуть задувало снаружи. Скоро они прошли мост, вблизи оказавшийся огромным. На правом берегу, там, где должен быть город, не различалось ни огонька — затемнение не иначе. Только какие-то черные громады высились да глядели в синее, чернильное небо заводские трубы.
Внезапно с той стороны, где торчали эти трубы, родился глухой, еще по Севастополю знакомый рев моторов. Раиса успела осознать, что он значит прежде, чем страх сдавил горло. Завыли сирены, знакомо и почти успокаивающе захлопали зенитки — и почти сразу там, у берега, вспыхнул огонь и тяжелый грохот раскатился по реке. Вверху, на палубе, крикнули “Воздух!”, а потом завыло, словно прямо в душу валилась бомба, и страшный удар встряхнул каюту так, как никогда на Раисиной памяти не встряхивало землю — словно палкой по голеням. Под ногами Раисы поехали доски. Автоклав сорвало с креплений и он как живой, подпрыгивая, двинулся прямо на нее. Едва успев отскочить, она рванула на себя дверь — и не смогла ее открыть. Переборки перекосило и дверь заклинило. Зато иллюминатор вдруг легко выскочил, словно стекло из сломанных очков. Пароход сильно качнуло на левый борт. И оказавшись между автоклавом и бортом как в западне Раиса с ужасом осознала, что путь к отступлению у нее остался только один…
Спасло ее то, что на борту не ходили в сапогах. На дежурстве всегда надевали самодельные то ли туфли, то ли шлепанцы, с суконной подошвой. И раненых не разбудишь, и сама идешь легко. Сапоги, пожалуй, запросто бы ее утопили. Вода оказалась совсем близко, подхватила тут же. Раиса забила руками, стараясь отплыть подальше, боясь оглянуться, когда что-то с силой потянуло ее за ноги и за спину вниз. Она барахталась в холодной и темной воде, оглушенная, ослепленная, и когда решила, что уже всё, конец, осознала, что голова ее снова на поверхности.