Делай, что должно
Шрифт:
И следующий букет, из пестрых, где-то на островках собранных цветов, большой, одной рукой не обхватишь, она аккуратно разобрала на веточки и расставила по палатам. И девушек-санитарок надоумила помочь, собрать еще, чтобы на всех хватило хоть по три цветочка.
Намек, по мнению самой Раисы, был более чем понятен. Но не помогло. Цветы, правда, исчезли. Зато откуда-то взялся солдатский котелок, полный ежевики. Она здесь совсем как под Брянском, терпкая, темная, с кислинкой. Вдоль Снежки точно такая же росла. Ежевику съели всей компанией — Раиса, Нина Федоровна, Маша, еще и в аптеку занесли.
Утес Стеньки
— Вот где-то здесь Стенька купеческие суда и караулил. Да и под Куйбышевом тоже его утес есть, — Раиса подняла голову и встретилась глазами с Лисицыным. — Не понравились цветы?
Раиса оторопела. До последнего не хотелось верить, что дело повернется именно так. И ответить-то нечего. Не ждала она такого разговора.
— Очень понравились. Но больше — не надо, пожалуйста. Лишнее это, не сердитесь.
— Лишнее так лишнее. Ежевика-то хоть вкусная?
— Вкусная. От всей каюты нашей большое спасибо.
— Понял. Разрешите постоять пока рядом. Вам отбой скоро, мне — вахта.
Раисе оставалось лишь кивнуть. "Разрешите… Кто же капитану запретит-то?" Все не так выходило, как думала она. Не на что было дать заготовленный колкий ответ, потому что никаких вольностей, никаких намеков — ничего. А смотрит в прямо в глаза — и душа переворачивается.
— Зачем? Время ли сейчас?
— Именно время. Не сердись, Морячка. Именно что время. Потому что война. Сегодня не скажешь, завтра некому будет, — он опустил ладонь рядом с ее рукой на фальшборт. Руки у Лисицына огромные, темные от загара до бронзы. Раиса возле него птенец. Глаза светлые, прозрачные будто, как речная вода. Так внимательно он на нее глядел, будто запоминал до черточки. И только потом произнес негромко:
— Ты ведь понимаешь, что всерьез я? Не ради баловства.
— Понимаю, — Раиса сама не заметила, как сжала плечи. Уйти некуда.
— Без твоего слова — шагу дальше не сделаю, — Лисицын будто видел ее насквозь. — Я ведь тебя еще тогда заприметил, у Сероглазки, где мы баржу потеряли. Ты отчаянная. А я люблю отчаянных. Таких, что назад не оглядываются. У меня вся команда такая.
Над их головами метнулась к воде тяжелая волжская чайка. Раиса невольно проследила взглядом, как птица спикировала к пенным бурунам, оставленным гребным колесом, подхватила клювом рыбу. До последнего казалось, что чайка сейчас перевернется через крыло, как “Юнкерс”.
— Мне пора, — ответила Раиса, все еще глядя на чайку. — Смена в шесть утра, — и вытянулась по уставу, — Разрешите идти, товарищ капитан?
Ничего не сказал товарищ капитан, просто сделал шаг в сторону, вежливо пропуская Раису вперед. А она старалась идти и не оглядываться, зная, что он наверняка смотрит ей вслед.
Эту ночь спала Раиса плохо. Голову обнимала тяжкая, как больной жар, тоска. А в памяти, как в насмешку, вертелась старая бестолковая песня, из тех чувствительных романсов, что любили девчонки в старших классах, выписывая старательно в тетрадки. “Девушку из маленькой
Он оказался спокоен и тих. Никто не спрашивал Раису, к ее величайшему облегчению, отчего у нее круги под глазами. Никто не пробовал вызывать на откровенный разговор. И новых цветов в каюте не появлялось, и времени на лишние размышления по счастью не было.
Дубровский затеял повышать квалификацию персонала, составил целый список сестер и санитарок, которых будут учить дополнительно. А Нину Федоровну, Раису и аптекаршу определил в преподаватели. Учить и учиться предстояло по пути из Саратова обратно к Камышину.
Большую часть дня стояли под правым обрывистым берегом, укрывшись снова ветками, теперь уже желтеющими. Ивовые листья плыли по воде как рыбки и залив, где причалила “Абхазия”, горько и остро пахнул осенью.
Караван тронулся в сумерках, едва солнце скрылось за обрывистым правым берегом. Перистые легкие облака, затянувшие к вечеру небо, засветились теперь золотом, по засыпающей реке пошла легкая рябь. Берега сделались совершенно темными и там уже ничего нельзя было различить.
Никогда прежде Раиса не видела такого заката, даже на море. Выбравшись на палубу подышать, внизу как всегда было душно, она взглянула на темный, далекий правый берег, и замерла, пораженная: впереди по курсу "Абхазии" нависло над черным обрывом пламенное облако, странно похожее на огромную птицу. Грудь птицы горела алым, почти кровавым, подсвеченная невидимым уже солнцем. Птица опустилась низко к краю холмов, будто пыталась их защитить.
— Красота, верно? Как тебе наши волжские закаты, а, Морячка? — капитан будто ждал ее. А может и впрямь ждал, зная хорошо Раисину привычку хоть на пять минут, а выйти на воздух.
— Красиво… — она опустила голову, — Как жар-птица летит перед нами.
— Это Сосновка по левому борту у нас, — Лисицын указал на едва видневшиеся в золотистой дымке крыши. — Скоро острова пойдут, вот примерно в эту пору моя вахта и начиналась, когда с наметкой стоял на носу [* наметка — шест с делениями, употребляемый на речных судах для измерения глубины реки.] Я же матросом начинал. Здесь, на “Абхазии”, когда она “Царицей Тамарой” была еще.
— Выходит, вы с “Абхазией”, старые друзья?
— Скорее, учитель и ученик. Она в люди меня вывела. Она и капитан, Евгений Иванович, светлая память доброму человеку. И людей берег, и пароход. Когда купчина, судовладелец, задумал было гонки по Волге устраивать, на манер как в Америке, отговорил, не дал. Чтобы людей сдуру не загубил. Рвались бывало котлы от таких развлечений… От белых в восемнадцатом году пароход увел. И от бомб в сорок втором. Мудрый человек был, по-настоящему. Это умников у нас полно, по ним мы еще до войны пятилетку выполнили. А мудрых, по-настоящему мудрых — мало. Приведи хоть кому-то из нас при жизни мудрым стать. А твой-то корабль как звался, а, Морячка?