Дело Джен, или Эйра немилосердия

Ффорде Джаспер

Из широких кладбищенских ворот появилась маленькая старушка с букетом цветов.

— Привет, непреподобный! — весело ответила она, затем поглядела на меня и хрипло прошептала: — Это ваша подружка?

— Нет, Глэдис, это моя сестра Четверг. Она служит в ТИПА, и, соответственно, у нее нет чувства юмора, приятеля и личной жизни.

— Прелестно, дорогая, — прокомментировала миссис Хиггинс, полуглухая, несмотря на огромные уши.

— Привет, Глэдис, — пожала я ей руку. — Джоффи, когда был мальчишкой, драл епископа так, что мы боялись, что он выцарапает

ему глаза.

— Хорошо, хорошо, — бормотала она.

Джоффи, не желая отступать, добавил:

— А малышка Четверг так вопила, когда занималась любовью, что нам приходилось выгонять ее в садовый сарай, если ее дружки оставались на ночь.

Я ткнула его локтем под ребра, но миссис Хиггинс ничего не заметила, благосклонно улыбнулась, пожелала нам доброго дня и проплыла в церковный двор. Мы смотрели ей вслед.

— В следующем марте ей стукнет сто четыре, — прошептал Джоффи. — Правда, забавная старушка? Когда она проходит мимо, мне жутко хочется набить из нее чучело и поставить на паперти как вешалку.

— Теперь ты точно шутишь.

Он улыбнулся.

— Во мне нет серьезного, сестренка. Идем, напою тебя чаем.

Дом был огромен. Легенды говорят, что церковный шпиль был бы на десять футов выше, если бы приходской викарий не положил глаз на закупленный для церкви камень и не построил из него свой дом. Нечестивое деяние открылось, и епископ снял викария с должности.

Джоффи налил крепкого чаю из заварочного чайничка «Клариса Клифф» в чашечку с блюдцем из того же коллекционного сервиза. Он не пытался произвести на меня впечатление — ВСБ была бедна, и он не мог себе позволить обзавестись чем-либо сверх того, что оставалось в доме викария.

— Итак, — сказал Джоффи, вручив мне чашку и сев на диван, — ты, значит, думаешь, что папуля обхаживает Эмму Гамильтон?

— Он никогда об этом не говорил. Как по-твоему, если бы ты завел интрижку с женщиной, которая умерла больше ста лет назад, ты рассказал бы об этом своей жене?

— А обо мне?

— А что — о тебе?

— Он обо мне когда-нибудь упоминал?

Я покачала головой, и Джоффи надолго замолчал. Обычно за ним задумчивости не водилось.

— Мне кажется, он хотел бы, чтобы на месте Антона в той атаке оказался я. Ант всегда был его любимчиком.

— Не глупи, Джоффи. А даже если и так — хотя это неправда, — тут уж никто ничего не смог бы поделать. Ант погиб, скончался. Умер. Даже если бы ты остался там, давай уж скажем напрямую, полковые капелланы военную политику не определяют.

— Тогда почему папа ни разу не пришел навестить меня?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Может, из-за Хроностражи. Он редко приходит ко мне не по делу — и всегда не больше чем на пару минут.

Джоффи кивнул и спросил:

— Ты в Лондоне посещала церковь, сестренка?

— У меня просто времени не было, Джоф.

— Мы сами распоряжаемся временем, сестра.

Я вздохнула. Он был прав.

— После той атаки я утратила веру. У Сети есть свои капелланы, но я перестала ощущать, что верю.

— Крым отнял у нас слишком много, — тихо сказал

Джоффи. — Возможно, потому нам и приходится трудиться вдвое больше, чтобы удержать в себе то, что осталось. Даже я не остался равнодушен к упоению в бою. Когда я впервые попал на полуостров, я был восхищен войной — я чувствовал, как национальная гордость коварно окрыляет меня и опровергает все доводы разума. Пока я находился там, я жаждал, чтоб мы победили, жаждал убивать врагов. Я наслаждался боевой славой и чувством товарищества, которое возникает только перед лицом смерти. Нет уз крепче тех, что куются в битве, нет друзей ближе, чем те, кто сражался плечом к плечу с тобой.

Джоффи внезапно стал похож на человека — наверное, именно таким видят его прихожане.

— Лишь потом я понял, как чудовищно мы заблуждаемся. Очень скоро я перестал видеть разницу между англичанином, русским, французом, турком… Я так и заявил, и меня выслали с фронта за несоответствие. Мой епископ сказал: не мое дело — судить военные ошибки, мое дело — следить за душевным спокойствием мужчин и женщин.

— Потому ты и вернулся в Англию?

— Потому я и вернулся в Англию.

— Знаешь, ты не прав, — сказала я ему.

— В чем?

— В том, что косишь под бесхребетника. Слышал, что полковник Фелпс в городе?

— Да. Задница. Надо его отравить. Я выступаю против него в качестве «голоса разума». Присоединишься ко мне?

— He знаю, Джоф. Правда, не знаю, — сказала я, глядя в чашку.

Он предложил мне овсяное печенье-«валентинку», я отказалась.

— Мама ведь хорошо присматривает за кенотафом, правда? — Мне отчаянно хотелось сменить тему.

— Э, нет, Доктор, это не она. Она не в силах подойти к надгробию, даже если ей хватает духу войти в кладбищенские ворота.

— Тогда кто?

— Да Лондэн, конечно же. Он что, так тебе и не сказал?

Я выпрямилась.

— Нет. Нет, не сказал…

— Может, он и написал дерьмовую книгу и вообще туповат, но он был Анту хорошим другом.

— А его свидетельство заклеймило Антона навеки!

Джоффи поставил свою чашку и, наклонившись ко мне, понизил голос до шепота:

— Дорогая сестренка, я знаю, это истасканная фразочка, но она все равно верна: первой жертвой войны всегда становится правда. Лондэн попытался рассказать ее. Не думай, что ему не было больно, — куда легче было бы солгать и обелить имя Анта. Но маленькая ложь всегда порождает большую. Военщина вряд ли может позволить себе большее вранье, чем уже породила. Лондэн знал об этом, и наш Антон, думаю, тоже.

Я задумчиво посмотрела на брата. Я не знала, как оправдаться перед Лондэном, но надеялась, что придумаю что-нибудь. Десять лет назад он просил меня выйти за него замуж, как раз перед тем, как выступил в трибунале. Я обвинила его в том, что он хотел завладеть моей рукой нечестным путем, зная, как я отреагирую на его показания. И бросила Лондэна через неделю.

— Думаю, мне надо позвонить ему.

Джоффи улыбнулся.

— Да уж, лучше позвони ему, Доктор Зло.