Дело о мастере добрых дел. Часть 1. Доктор для дураков

Федорова Любовь Борисовна

– Я понимаю, что вам от меня надо. Не понимаю, зачем это надо лично мне.

– Понимание, что почём, не делает жизнь легче, - усмехнулся ходжерец, накинул капюшон и растворился в конторской суете.

* * *

– Сколько же тебе лет, сынок? Ведь это ты мне помереть не дал?
– спросил Илана пожилой тарг во время перевязки.
– Молодой совсем...

Илан пытался осторожно отделить присохшую салфетку, смачивая ее слабым раствором сулемы. День был не операционный, дежурство не его, но сегодня он торчал с утра пораньше в госпитале потому, что ночевал в лаборатории.

Вернее, бдил Мышь. Взял на свою голову, это верно. Помимо того, что питалась в госпитальной столовой, Мышь к третьему дню работы сгрызла в кабинете все запасы сахара к чаю. Или отнесла часть своему однорукому другу, в чем небольшая разница. Наказывать голодного ребенка из трущоб из-за еды у Илана душа не повернулась, вместо этого он дал ей два лара и велел спуститься в город, купить новые башмаки. Она обернулась мигом. Купила. Красные. С тиснением и вырезным под кружево краем. Немного ношеные, поэтому уложилась в два лара. На сдачу принесла два медяка и честно пыталась их вернуть Илану, он не взял. Красовалась теперь в черной бесформенной робе, сером застиранном платке, повязанном на матросский манер, в белом не очень чистом фартуке, в сползающих непонятного цвета чулках и в вызывающе красных ботинках с лакированными каблучками. Ей самой очень нравилась обновка, это у Илана при взгляде на Мышь текла глазами кровь. Она-то чувствовала себя прекрасно и даже пыталась пару раз кокетничать с разными встречными подходящего возраста. Плакать или смеяться над этим, Илан уже не знал.

С задачами по лаборатории, с подай-принеси-отойди в операционной, с автоклавом, бинтами, мышами и чистотой на полу она, вроде, справлялась. Получше многих. Операционную укладку инструмента выучила слёту, стоило ей однажды взглянуть. Могла бы и крючки подержать, наверное, но Илан пока не доверял. И перчаток не было ее размера, приходилось ей руки обматывать стерильными салфетками, превращая их в клешни, а так немного наработаешь у стола. В остальном она вела себя - оторви и выбрось.

Стоило ей раз позволить заговорить вне устава или браниться, она уже считала себя вправе повторять без разрешения. Ругалась она похлеще, чем матросы в порту. Даже Илан с удивлением открыл для себя несколько новых поразительно ёмких вариаций давно ему известного. Любое проявление доброго и терпеливого отношения сразу воспринимала, как послабление правил. Аккуратность к колбам и ретортам проявляла не постоянно, пришлось снова делать внушение - бережем их не потому, что они дорогие, пес с ними, с деньгами; если расколотить то и это, нового в Арденне достать негде. Сбегала она тоже с завидной регулярностью. Каждый раз ненадолго, но дважды в день точно. Может, и больше. Первая и единственная ее записка на серой упаковочной бумаге, которую нарезал для нее Илан, гласила: "Я ПОСАТЬ".

– У воспитанных людей это называется "в уборную", - объяснил Илан.

– Не знаю, как пишется, - нетерпеливо встряхнула фартуком она и умчалась на время, за которое не только поссать, теленка родить можно было. Хорошо, что к ночи, когда дела закончены. А если экстренный случай?..

Потом еще приходил доктор Гагал в обнимку с толстым анатомическим атласом. В отдачу долга помог наладить алхимическую печь, показал, как заставить ее не перегреваться сразу, мгновенно сжигая все дрова или уголь, отчего она раскалялась докрасна за восьмую часть стражи. Поддерживать нужную ровную температуру в течение длительного времени она вполне была способна. У нее снизу оказалась целая система заслонок и поддувал, с которыми нужно было уметь управляться. С печью в лаборатории, несмотря на щели в ставнях и сквозняки, стало намного суше и теплее. Теперь дуло только по полу, хоть руки к столу примерзать перестали. А спина к деревянной лавке, на которой Илан иногда спал.

Попутно Гагал разъяснил Илану собственную жизнь. Илан его выслушал и почти понял. Гагал очень боялся боли. Чужой, своей, чужой из-за себя и просто той, которая при их работе присутствует вокруг постоянно. Его отец, известный в Арденне врач, наследник династии и ректор медицинской школы, выбора жизненного пути Гагалу не предоставил. Кто-то должен был со временем перенять отцовскую

практику. Поэтому Гагалу пришлось идти к отцу в ученики и резать пациентов по-старинке, как принято в их семье испокон веков. То есть, в лучшем случае опоенных виноградной водкой. Оперировал пять лет, но не привык. Поэтому часто у него все шло не так, как надо, и передом назад. При первом же знакомстве с полным обезболиванием, когда доктор Наджед как-то раз шил распоротый бок самого доктора Ифара, он решил, что отцовская практика, может, никуда и не денется, но традиционными арденнскими способами он ее перенимать не станет. Был драматически предан фамильным проклятиям и объявлен предателем рода славных арденнских живорезов, но все равно ушел. Через некоторое время был так же драматически прощен и позван обратно, но возвращаться пока не торопился. В атласе показал Илану, что хочет попробовать. Илан обещал подумать, как проверить и на ком. Лишний ниторас и хорошее знание анатомии у Илана были. Опыта того, что предложил Гага, не было. Гагал сказал: на мне проверим, я для такого дела подставлю, что захочешь.

И не Илана была работа в перевязочной, но он намыкался той памятной ночью, вторично обрабатывая таргу рану, кое как прихваченную судовым хирургом еще на корабле. Двое из двадцати трех, кто был у Илана на столе в ту ночь, все же умерли. Этот мог быть третьим, но пока держался без ухудшений и без улучшений, несмотря на возраст. Без сильной лихорадки и в сознании, только слабый. Первый корабельный шов у него был сделан не шовным материалом, а обычной грубой швейной ниткой, вряд ли обработанной, и ожидаемо пополз. Второй, наложенный Иланом в госпитале после иссечения, Илану не нравился. Илан боялся, что инфекция, что все опять разойдется от края до края и придется оперировать снова.

В общем, сегодня неудачней не было момента спрашивать Илана про возраст и то, как он докатился до бессонной жизни в госпитале. Еще про мать с отцом его спросите, Илан пойдет и засунет голову в алхимическую печь.

– Не знаю, сколько, дядя, - он отмахнулся бы от неподходящей беседы, если б руки были свободны.
– Не считал.

– Как так?
– удивился тарг.
– Как можно не знать свой возраст?

– Вот так. В жизни по-разному случается. Я не знаю, а кто знает, мне не говорит.

– И давно ты здесь?

– Как вернулся с Ходжера, так и здесь.

– Неразговорчивый, ясно. Извини уж... Я все равно поблагодарить тебя хочу. Кто знает, как дальше сложится... Мы думали, все, конец нам, толку, что корыто до порта дотянуло. А у вас здесь госпиталь... хороший. Это же мы на Ишуллане для вас, докторов, стеклянные трубки для впрыскиваний льем. Как они тебе в работе? Удобные?

Не рыбий пузырь и птичье перо, как сто лет назад, слегка пожал одним плечом Илан. Сказал:

– Иглы тупятся быстро. А так спасибо, конечно. Очень помогают...

– Иглы и поршни - это не к нам, это к соседям. Нам готовые привозят, мы их только под пресс собираем, из чего дают.

Илан поднял голову. До него, наконец, дошло сквозь все его мысли.

– Так ты, дядя, с Ишуллана?

– Со Второго Стекольного на южном берегу. У нас на южной стороне тонкое производство: стеклодувы, хрусталь, оптика, химическая посуда... Я там семь лет уже, старшим мастером. Красивый остров. Был когда-нибудь?

– Нет, не был. Что же ты забыл, на зиму глядя, в Арденне?

– Сказать не могу, бумага подписана.

Илан ждал чего-то похожего. Сделал вид, что удивился:

– Надо же. На острове Джел все знают про ишулланские секреты. Теперь их в небом забытую Арденну притащили.

– Если бы, - хмыкнул тарг.
– Эти черти всех побрали. Я остался неживой почти, да два трупа. Остальных, кто с нами отбыл, по списку разыскивали.