Дело всей России
Шрифт:
— И не растоптали? — спросил кто-то из глубины мрачной гауптвахты.
— Уцелел... Правда, заячьей шапки лишился, да ребро одно малость покорежили, но костоправша, наша баба деревенская, царствие ей небесное, ребро выправила и все остальное на свое место поставила, — простодушно и с полным уважением к друзьям по несчастью рассказывал Антон. — А вы, парусинщики, как сюда затрекались? За что вас морят? Взбунтовались, поди? Или по Аракчееве дурную песню спели? Ведь он, кажись, ваш сосед?
— Верно, сосед, да такой сосед, что добрее на свете нет, — отозвался Лебедев.
— Тебе, дед Антон, не повезло, а нам еще больше не запаило, — начал рассказ Вшипов. — Хотя
Мы не убоялись его угроз. Сочтя себе за отягощение несправедливый ежемесячный вычет с каждого человека по восемьдесят одной копейке за выданный казенный мундир, стакнулись всей фабрикой пойти по начальству. Но ведь всякое начальство — канальство. Одна каналья другой отписывает, а другая каналья одним глазом смотрит в бумагу, а другим — на твой карман. А много ли в кармане у мастерового? Наконец, по общему уговору, осмелились утруждать его величество нашей всеподданнейшею просьбою. Царь-то наш, может, и не плох, да на одно ухо оглох, как раз на то, которым бог велел царю народ слушать. От царя попала наша просьба на рассмотрение господина министра графа Аракчеева. А господин Аракчеев, говорят, так приглядчиво рассматривает жалобы рабочих людей, что от его рассмотрения бумага льдом обволакивается. От графа вернулась наша бумага на рассмотрение местного начальства, того самого расканальского начальства, на которое мы жаловались.
Начальство признало нашу жалобу лжезатейной, а жалобщиков — злоумышленниками. Многих наказали шпицрутенами и палками, а шестьдесят человек в особое наказание сослали на прядильную фабрику в Архангельск, многие жены и дети остались без всякого пропитания. А вычет с нас за мундиры продолжался, и чинились прочие немалые притеснения в нарушение высочайших предписаний и регулов. Команда и на этот раз не отступилась, почитая твердо, что местным начальством обстоятельства просьбы нашей были бессовестно затемнены и нас изнуряют
Мы опять от всего общества написали на всевысочайшее имя другую просьбу и избрали Федота Матвеева с товарищами нашими ходоками для подачи нашей просьбы его величеству. Дело в мае было. Наняли от команды извозчика, он отвез наших ходоков до Петербурга на переменных лошадях, нанимали их от себя. Приехали наши в Петербург поутру, остановились у одного сродственника нашему парусинщику, служащего при заемном банке рядовым. Сказали ему, что приехали, мол, с полотнами.
После этого вышел Федот Матвеев на Сенную, а вслед за ним и ямщик, который их привез. Тут откуда ни возьмись присланный от фабрики экипажский работник Гришка Лексеев, да еще есть у него брат Мишка, оба такие сволочи, что убить не жалко. Признали они Матвеева и обще с ямщиком представили к надзирателю, а от него — в съезжий двор. Просьбу отобрали, а жалобщика и ямщика заковали в железа...
Не дождавшись никакого удовольствия и милости, мы по почте особо послали письменную просьбу графу Аракчееву. Но и на это никакой милости не получили. И неизвестно, каким манером наша особо написанная Аракчееву просьба возвратилась к нашему начальнику. Тут и началось...
— Команду во фрунт! — будто взбесившись, рано поутру оповестил начальник.
В воротах Адмиралтейства поставил матросов и двух унтеров да одного офицера с заряженными ружьями и тесаками наголо, будто на бунты.
— Стоять и не шевелиться до моего возвращения! — приказал, а сам поехал в город.
Стоим. Добра ждать нечего. Вскоре наехали высшие начальники: новгородский губернатор, полицмейстер, комендант.
Губернатор выкликнул по имени десятков шесть и пошел лаяться:
— Жалобщики!.. Лжезатейники!.. Злокозненные выдумщики!.. Знаю, как вы подавали государю вашу пустую просьбу, но ничего из нее не вышло, и не ожидайте никакой милости!
А начальник наш Рерберг, воздев к небу руки, говорил:
— До бога высоко, до государя далеко, и трудно до него дойти, а пойдете — не бывать милости от него.
— Где же нам милости искать, коль не у его императорского величества? — в тысячу голосов отвечали мы.
— Прикусить собачий язык, а кто не прикусит, у того велю вместе с башкой оторвать! — кричит Рерберг.
А мы все равно не умолкаем и стоим на своем:
— И еще просьбу отдадим в собственные руки государю, а справедливости добьемся!
Тут губернатор приказал драгунам по фрунту ездить и топтать нас копытами.
А Рерберг грозит нам:
— Я вас по единому человеку всех разошлю, куда ворон костей не заносит!
Поколотили нас палками, потоптали копытами, нескольких бросили в ордонанс-гауз, а многих угнали неизвестно куда, говорят так, что в Архангельск.
И тут, глядим, поскорости из Петербурга приехала комиссия. Рожь хвали в стогу, а комиссию — в гробу... Начала комиссия таскать на допрос тех, кои посажены в ордонанс-гауз. Ну, известно, у нас издавна правосудие пыточными речами подпирается. Допрашивали со всякой дерзостью и терзанием...
Но и на этот раз мы не устрашились, нашлись верные просители, постановили на собрании с третьей просьбой к государю, вспомянуть в ней и прочие нам утеснения.
Нести эту третью просьбу пришлось мне да Филату Лебедеву...
Отлучились мы с фабрики самовольно и двадцатого июля пришли в Петербург и здесь узнали, что государь и вся царская фамилия уехали в Петергоф. Делать нечего, надо ждать. Привились мы наодном постоялом дворе. Два дня прождали, а на третий пошли на Петергофскую дорогу и у кабачка ожидали на дороге государя.