Дембельский аккорд 1
Шрифт:
— Дуб! Сука! Открывай! — внезапно заорал караульный.
Его слишком уж агрессивную реакцию можно было понять без особого труда. Ведь караульный отстоял целых два часа в таком холоде да ещё и на ветру… После чего ему очень даже хотелось побыстрее попасть в жарко натопленную караулку. А тут он вынужден терять своё драгоценное время на контрактника, балдеющего в тепле и прочем комфорте.
— Открывай, сука! — опять прокричал караульный. — Щас мы тебе выхлопные трубы заткнём!
И вновь никакой реакции. Мы продолжили свою стальную какофонию…
Внезапно
— Дубовской! Открывай! И вылазь сюда!
Наконец-то на наши окрики появился сам Дубовской. Он послушно спрыгнул ко мне и молчал, ожидая вопросов, жалоб и предложений.
— Это ты так боевое охранение несёшь? — холодно спросил я. — Мы к тебе уже пятнадцать минут стучимся.
— Я ничего не слышал! — был его ответ.
Это меня ничуть не удивило, поскольку формулировка оказалась почти стандартной. Если бы я ему сказал, что мы светили фонариком в его смотровые щели, то Дубовской нисколечко бы не смутился и сообщил мне о том, что он ничего не видел… Привычная картина…
— Дыхни-ка!
Водитель выдохнул мне в лицо привычно и без всяких колебаний. Никакого алкогольного выхлопа я не учуял, а при свете фонарика вглядываться в его зрачки было бессмысленно.
— «Странно… Что же он тогда там делал, если так долго не появлялся… Посторонних в БеТеэРе нет…»
Подходящего подозрения или объяснения столь длительного отсутствия контрактника я так и не нашёл. А «клеветать» на откровенную солдатскую лень или крепкий здоровый сон… Это было лишнее. Пора было сворачиваться…
— Понятно! — со скукой произнес я. — Залезай обратно! И завтра доложи ротному…
— О чём? — недоумевал военный водитель.
— О том, что ты пятнадцать минут не слышал нашего стука. — равнодушно произнёс я. — Ночью ещё раз придём… смотри…
Мы вместе с разводящим Шумаковым и тремя сменившимися караульными быстро дошагали до тепло натопленной караулки. Бойцы скинули стылые бушлаты и первые пять-десять минут почти щупали горячую печку. Затем они приступили к своему солдатскому ужину.
— Все поели, да? — предусмотрительно поинтересовался один из них.
— Все. Рубайте без остатка.
С этими словами Шумаков поддел раскалённую дверцу куском дерева и забросил вовнутрь ещё парочку коротких поленьев. Когда дверца захлопнулась, пламя в буржуйке загудело с ещё большей силой.
«Хорошо-то как… Тепло и сухо… Убого конечно… Но сойдёт для сельской местности… Это не та палатка на Моздокском аэродроме, где воды было почти по колено… И солома на раскладушках…» — неспешно думал я, привычно сравнивая те условия с нынешними.
Теперь наконец-то и мне можно было отдохнуть. Сидя на колченогом табурете за коротеньким столом начальника караула, я спокойно рассматривал новую обстановку. За моей спиной в так называемой комнате отдыхающей смены стояла пара двухярусных кроватей, на которых усиленно дремала третья
Наша комнатушка была такой же по размерам и называлась она комнатой бодрствующей смены. Если уж судить строго по уставу гарнизонной и караульной службы, то в этом караульном помещении обязательно должна была быть и комната начальника караула, в которой ему, то есть мне в зависимости от времени суток разрешается то исполнять свои обязанности начкара, то отдыхать не более четырёх часов.
Но мы находились на войне и поэтому в нашей второй комнатёнке наблюдался «максимальный минимум» удобств: в углу стоял мой табурет и столик, в метре от него топилась буржуйка. Справа находились два других табурета и небольшая охапка заготовленных дров. Ну и несколько гвоздей в стене в роли вешалки…
«А также входная дверь, рядом узенькое оконце и голые стены!»
Пока я разглядывал окружающую меня обстановку и размышлял о всякой всячине, наша караульная служба шла своим чередом. На печке громко шкворчал военный казанок, из которого и «рубала» только что пришедшая первая смена. Двое солдат сидело напротив казанка и ещё двое стояли по бокам. Левшей среди них не было. Все они держали свои ложки в правой руке, а ломти хлеба в левой. Поэтому самый крайний боец изредка касался раскалённой трубы то своим локтём, то костяшками правой кисти и тогда в комнатке звучало невнятное ругательство. Невзирая на эти досадные мелочи, «рубали» они очень споро… На маленьком подоконничке терпеливо ждали своей дальнейшей участи полбуханки чёрного хлеба с четырьмя кружочками белёсого якобы-масла, то есть маргарина. Чайник стоял на полу, однако же он был вплотную придвинут к самой печке, чтоб не остыл…
Наша передняя комнатенка была метров пять по площади и ужинающие солдаты заняли больше её половины. Чтобы им не мешать, разводящий Шумаков устроился у стенки слева, примостившись на двух крупных поленьях, скомбинированных в виде большой буквы «Т».
— А кто зеков охраняет? — спросил его я.
— Пока никто. — ответил он. Сейчас поедят…
Это был непорядок. И доказать нам это могли как сами арестованные, совершив коварный побег, так и проверяющие начальники…
— Да они всё равно не вылезут! — обернулся к нам один из бойцов. — Лестница на земле лежит.
В нескольких метрах от караульного помещения находилась местная «гауптвахта» в виде глубокой ямы с деревянным топчаном на дне и металлической крышей, присыпанной землёй. Я уже много раз проходил мимо этого сооружения, когда шёл в офицерскую столовую. Но сейчас следовало самым внимательным образом изучить условия пребывания в ней проштрафившихся военных.
— Сколько там губарей? — спросил я, осторожно вылезая из-за своего шаткого столика.