Демон скучающий
Шрифт:
– Машину арендовал в Чертанове и сразу поехал сюда.
А весь день, по словам Кранта, провёл в квартире. Слова толстенького Даниэля будут проверены по передвижениям телефона, но Вербин не сомневался в том, что Крант говорит правду.
– Где шлялся приятель убитого, тебя интересует?
– Нет, – улыбнулся Феликс.
– Уверен, что не он стрелял?
– Проверим, конечно, но оснований подозревать Кранта у меня нет.
– Ты материалы когда читал?
– Вчера вечером.
– Мы сегодня ещё кое-что добавили. Кое-что грязное.
Учитывая происходящее в Санкт-Петербурге, Вербин сообщению не удивился.
–
– Педофилия?
– В полный рост, – тихо подтвердил Силантьев.
– С насилием?
– Без. Ребёнок уже сломан. Очень послушный. Робкий.
Да уж, грязнее некуда.
Вербин помолчал, заставляя себя успокоиться, затем спросил:
– Лицо педофила видно?
– Лицо видно, но видеокамера использовалась не самая качественная, а съёмка велась с расстояния в несколько метров.
– Чуваев?
– Нет, на Чуваева он совсем не похож. Запись сейчас на экспертизе, ребята постараются вытащить из неё всю возможную информацию.
– Спасибо.
Силантьев кивнул, помолчал и спросил:
– Ждал этого?
– Скажем так: не удивился, – честно ответил Феликс. – Что-то должно было всплыть.
– Крант подсказал?
– Нет. И думаю, Крант об этом не знает.
– Тогда что? Шантаж?
А что ещё может прийти в голову после обнаружения у жертвы компрометирующей записи? Естественное и самое логичное предположение: Чуваев раздобыл материал, но недооценил того, кого собрался шантажировать. Результат недооценки можно увидеть в морге.
В целом, версия казалась интересной и не противоречила тому, что сейчас происходило вокруг выставки, и тому, как, по словам Кранта, вёл себя Чуваев: он очевидно ждал более выгодного предложения, добавив к полотну «Мальчика нет» информацию о видеозаписи. Но существовала деталь, которая не вписывалась в предположение Силантьева.
– Что Чуваев здесь делал? – Вербин демонстративно огляделся. – Поздно вечером в пятницу.
– Хороший вопрос. – Силантьев мгновенно понял, что имеет в виду Феликс, потёр затылок и тут же нашёлся: – Что, если Чуваев был не главным шантажистом, а подставной фигурой? Провёл переговоры, заключил сделку, и надобность в нём отпала.
– Настолько отпала, что его устранили?
– Мы не знаем, кто объект шантажа, – напомнил Силантьев. – Возможно, устранение второстепенных участников было частью сделки.
Это предположение тоже имело право на существование, если… Если бы Чуваев не был Абедалониумом. Или знаменитого художника банально использовали?
– Тут есть над чем подумать, – пробормотал Вербин. – Но возникает вопрос: почему убийца не забрал флешку?
– Потому что не знал о ней.
Возможно, Чуваев, будучи человеком творческим, но не глупым, действительно позаботился о своей безопасности, чтобы в случае его смерти у других участников шантажа появились проблемы, но возникает вопрос…
– О страховке обычно предупреждают, – сказал Феликс. – Как раз для того, чтобы не пришлось ею пользоваться.
– Возможно, его слова не приняли всерьёз.
– Возможно…
Но не слишком ли много «возможно»?
– Если я правильно понимаю, теперь
– Может, и получится.
– Есть сомнения?
– Предчувствия, – помолчав, ответил Вербин. – Пока у меня есть только предчувствия.
БЕССОННИЦА
Но не та, которая есть муки невозможности заснуть. Когда всё внутри кричит: «Спать!», но дикая усталость никак не обращается ни в сон, ни даже в забытье. А на следующий день всё выводит из себя и бесит. Нет. То была её особая Бессонница – увлекающая в ночь, которая делается миром и приносит в душу то, чего ей не хватает. Позволяет придумывать то, чего никогда не было. А может, не придумывать, но видеть. Видеть то, что не могут другие. Или не хотят. Или боятся. И потому полагаются на мозг, заполняющий «слепое пятно» привычным. Видят только то, что не выдернет из зоны комфорта. Не заставит думать. Поможет не заметить. Поможет не обращать внимания ни на что вокруг. Даже на то, как он…
…стоял под дождём.
То, как он стоял под дождём. Никто не видел, как он стоял под дождём, только она, танцующая со своей Бессонницей вдоль старой набережной и улыбающаяся искренне, но немного рассеянно. Думающая о своём, но подмечающая даже кошек, которые не любят, когда их подмечают. Только она увидела, как он стоял под лёгким питерским дождём. Увидела, что Город заботливо отмахивает от него большую часть капель, потому что он должен был быть уже насквозь мокрым, но нет, редкие волосы были мокрыми, зато куртка показалась едва влажной, совсем чуть-чуть влажной, и действительно была такой. Капли на морщинистом лице – он их не вытирал, как и капли на больших очках в старомодной оправе. Стёкла стали дождливыми, но мужчина этого не замечал. Он смотрел на замерших коней.
И не отвлёкся, когда она остановилась и стала смотреть тоже.
И Город попросил дождь беречь их обоих.
А все вокруг того не замечали, привычно прячась под капюшонами и зонтами. И проходили мимо, не слыша. А если и слышали, то не обращали внимания…
– Я всю жизнь проработал в Математическом. – Мужчина, не отрывая взгляда от коней, кивнул на здание. – Окна кабинета выходили на набережную, и я всю жизнь любовался конями. Смотрел на них, когда думал… Чаще всего, когда думал. Не на одного какого-то, а на всех сразу или по очереди. Любовался. Улыбался им. И думал. Смотрел на людей, туристов, которые торопливо фотографируют. Или неспешно позируют. Наблюдал, как прохожие мешают им, делая вид, что не понимают, для чего туристы останавливаются, и специально проходят между фотоаппаратом и теми, кто позирует. Питер большой и красивый, фотографируются на каждом углу, и всех туристов не обойдёшь. Так, наверное, думают прохожие. А туристы думают иначе и ждут, когда можно будет сфотографироваться на мосту. Я же наблюдал за ними, но смотрел на коней. Видел их в снегу и на солнце. Изнывающими от жары и смеющимися под проливным дождём. Получилось так, что я смотрел на них всю жизнь. И когда перестал работать в Математическом, стал специально приезжать сюда.