Демон скучающий
Шрифт:
– Не будем забегать вперёд.
– Как скажете. – Ада едва заметно улыбнулась. – Мне правильно кажется, что вы заинтересовались делом?
– Почему вы не сказали, что речь идёт об Абедалониуме?
– Хотела посмотреть на вашу реакцию.
– Вы могли посмотреть на неё в «Небесах».
– Лучше здесь. В рабочей, так сказать, обстановке.
Она с ним играла, но не зло, просто развлекалась, слегка поддевая то с одной, то с другой стороны. И наблюдая за реакцией. Он понимал, что она делает, но не понимал зачем.
– Почему вы пришли ко мне?
– Потому что вы – лучший, Феликс, и это расследование идеально вам подходит:
– За что? – вырвалось у Вербина. Машинально вырвалось, он сразу же об этом пожалел, но было поздно.
– Во время давнишней встречи в лесу мне показалось, что у вас есть не только профессиональные, но и личные претензии ко мне, – ответила Ада, не глядя на полицейского. – Я не считаю, что они у вас есть, Феликс. Вы можете обвинять меня в чём угодно, но только не в том, чего я не совершала и к чему непричастна. Вы хотите найти виноватого в том, что случилось с Криденс, но это не я. И вы знаете, что это не я, но боитесь себе в этом признаться.
– Почему?
– Потому что тогда вы найдёте виноватого в зеркале. А вам этого не хочется.
– Я знаю, что виноватый – в зеркале, – глухо произнёс Вербин. – Знаю.
Потому что это он не поехал с Криденс, остался на месте преступления и позволил ей умереть.
– Вам важно не быть в моих глазах виноватой?
– Да.
Ответ прозвучал очень коротко, но так искренне, что Феликс вздрогнул. Потянулся за сигаретами, вспомнил, что Кожина просила не курить в машине, вздохнул и спросил:
– Почему?
– Потому что всё остальное вы поняли правильно, Феликс. Вы – единственный, кто всё понял правильно. Во всём остальном вы разобрались, а в этом – нет, а я не хочу, чтобы между нами оставалась чернота досадного недопонимания.
Ада прекрасно понимала, что затрагивает очень болезненную тему, которая способна привести Вербина в бешенство, была готова к любому развитию событий и обрадовалась, увидев, что Феликс не сорвался, а задумался. Глубоко задумался. И молчал всё то время, пока они добирались до Москвы. И лишь перед тем, как покинуть красный Mercedes, Вербин угрюмо сказал:
– Даже если бы вы принесли извинения, Ада, я бы их не принял.
– Я знаю, Феликс, – улыбнулась она в ответ. – Я знаю.
И плавно надавила на акселератор.
восемь
В той осени не было ничего золотого.
Не вообще, а уже: начался ноябрь, а последние жёлтые листья разлетелись по миру ещё в середине октября – из-за холода и сильного ветра, который, по каким-то своим причинам, решил не заглядывать сюда на этой неделе. Не исчез совсем, но сделался болезненно слабым, то ли умирающим, то ли набирающимся сил перед долгой зимой. Ветер едва-едва бродил вокруг, даруя не холод, но свежесть, и потому день для ноября получился тёплым. Правда, почти без солнца, однако скрывали его не низкие чёрно-серые тучи, а облака, довольно плотные, но светлые, не позволившие дню помрачнеть.
Но всё равно стояла осень, в которой уже не было ничего золотого, поэтому девушка надела длинный, примерно до середины бёдер, полосатый свитер, короткое, примерно до середины бёдер, чёрное пальто и высокие чёрные ботинки со шнуровкой и на толстой рифлёной подошве. А длинные, стройные ноги защищали чулки телесного цвета. Но девушка не мёрзла. Потому что едва различимый ветерок дарил свежесть, а не холод, мягко обрамляя приятный осенний день.
Девушка не мёрзла, и никто не мёрз, потому что никого вокруг не было. Несмотря на очень хорошую для ноября погоду, никто развалинами старой усадьбы сегодня не заинтересовался, что девушку обрадовало. Потому что она так хотела. И надеялась. И улыбнулась, когда поняла, что одна. Оставила машину на дороге и медленным, кажущимся неловким, спотыкающимся шагом дошла до разрушенного дома. Шла оглядываясь, словно приехала полюбоваться развалинами, но смотрела без интереса, с грустью. И не фотографировала, хотя обычные туристы этим не пренебрегали. У девушки не было аппарата. И на телефон не стала. То ли не захотела, то ли не сочла нужным.
Только смотрела.
Обошла дом, задержалась в портике с сохранившимися колоннами, постояла, касаясь рукой камня, затем медленно, прежней, болезненно-неловкой походкой прошла к пруду, продолжая оглядываться, но уже с некоторым волнением, словно опасаясь, что кто-нибудь появится из-за развалин или деревьев. Или материализуется из прозрачного осеннего воздуха, чтобы пойти рядом. Или молча постоять, провожая гостью взглядом. И волнение то казалось странным и ненужным, поскольку бродила путешественница одна и людям взяться было неоткуда.
Или девушка боялась призраков?
У пруда она уселась возле дерева, подобрав под себя ноги, прислонилась к влажному стволу и замерла, закрыв глаза. Могло показаться, что задремала, но так только казалось: иногда девушка принималась шептать что-то неразборчивое, почти неслышное, умолкала, вздыхала тяжело, затем вновь начинала шептать, а минут через десять тихонько заплакала. Не открывая глаз. Не вытирая стекающие по щекам слёзы. И плача, ещё сильнее прижалась к дереву, словно ища защиты в его крепости и грустном молчании. И плакала долго.
Потом поднялась, расстегнула и сняла пальто, оглядела его, отряхнула, но надевать не стала, повесила на обломок ветки, спустилась к воде и умылась. Посидела, глядя на гладь пруда, чувствуя, как холодеют руки, и думая о чём-то, но уже без слёз. Затем вернулась к дереву, натянула пальто, засунула руки глубоко в карманы и направилась прочь от пруда. Но не к дому и не к дороге. Пошла по территории заброшенного поместья. Вновь оглядываясь, но реже. И вновь совершенно напрасно, поскольку никто так и не появился.