День гнева
Шрифт:
Вернувшись на болото, Игнатий увидел спешенных гофлейтов Фаренсбаха. Они тупо пёрли через трясину, держа уставный промежуток и пуще исподних оберегая кремнёвые замки ручниц. Шли прямиком на подземную водяную жилу — Игнатий по мху и травам видел её сквозь толщу торфа.
— Венде! — извлёк он из скудного запаса. — Назад, дуболомы!
Немцы тоже знали его и относились теплее венгров и поляков, угадывая общее между его жидовствующей ересью и лютеранством. Дела, считали те и другие, богоугоднее молитв... Лишь повреждённый рассудок мог полагать богоугодным дело Юргена Фаренсбаха, но потому, наверно, и накатывались на того приступы милосердия.
Увидев
— Где московит?
— На мельнице, возле запруды. По речке не ходи, пристреляно.
Гофлейты внимательно вслушивались в чужую речь. Фаренсбах говорил по-русски терпимо, лишь мягкие шипящие деревенели в его квадратных челюстях. Осматривая местность, он между делом рассказал, как русские заманивали их к другой речке, встретили пищальным огнём, но венгры надавили с фронта, он с конными гофлейтами — с фланга, «московит утёк», и вот теперь они, спешившись «ради блата», «ищут себе ветра на поле».
Игнатия знобило. Он торопливо соображал, что ему делать. Верный социнианским заповедям, он не помог ни разу ни королю, ни московитам, хотя неоценимые сведения о силах и расположении противников нет-нет да и попадали к нему. Не будь он ранен, предоставил бы гофлейтов их воинской судьбе. Но вместе с ознобом его охватывало малодушие, страх раненого зверя перед лесом, полным врагов. Он сгинет, если Фаренсбах бросит его. Тот, подбирая бранные слова, рассуждал о коварстве русских болот. Низина, полого выгибаясь, уходила в тыл русским, но как по ней пройти? Зборовский решил ломиться напрямую, по дороге, пренебрегая возможным превосходством противника.
— Проведу вас, — решился Игнатий. — Нехай меня несут.
По новой лающей команде Юргена гофлейты выхватили тесаки, срубили две осинки, привязали к ним плащ. Понесли Игнатия без возражений, с холодной добросовестностью наёмников. Если рассчитываются честно, деньги надо отрабатывать. Нечестность наказуема. Когда шведы обманули их, они захватили ревельский замок, потом ушли к московскому царю. То не измена, а компенсация за счёт недобросовестного нанимателя... Впервые заворчали они, когда Игнатий запретил сворачивать с глубокой мочажины к еловому островку, зная, какие провальные топи ждут их там. Юрген прикрикнул, они покорно зашлёпали по торфяной тюре.
Местных троп Игнатий не знал, но перебрёл за жизнь множество других болот. Страх пробудил в нём землепроходческое ясновидение, он вёл вдохновенно и безошибочно. Лишь выбравшись на сухой уступ, к началу едва заметного подъёма с удивительно кривыми соснами, долго соображал, в какой стороне мельница.
Решили подняться выше, осмотреться. Гофлейты вылили воду из сапог, отжали толстые носки, проверили замки у самопалов. Видимо, находились на низком водоразделе между болотной речкой и Торопой. До города подать рукой. Понесло гарью с противной примесью тлеющего тряпья, обычной для городских пожаров. Вскарабкавшись на сосну, гофлейт не обнаружил просвета в многошумящем разливе ржавой зелени. Лишь дым на востоке.
— Слушать надо, — сообразил Игнатий.
Выстрелы долетели со стороны Торопецкой дороги, верней всего, от мельницы. Фаренсбах оживился, зардел высокими гуннскими скулами и первым стал проламывать тропу в хрустящем вереске и можжевеловом
Ввязываться в бой не пришлось. Напрасно немцы напрягали глотки, всуе орали святое «Гот?», бабахали по мельнице полуторными зарядами, рискуя разворотить стволы. На западном берегу речонки пёрли и разворачивались такие силы, пехотные отряды и эскадроны, что русским осталось только вовремя отвести стрельцов. Под немецкие вопли мельницу оставили и конные дети боярские.
Юрген хранил спокойствие. Король платил не за раны и трупы, а за победы и время службы. Когда Зборовский и Киралий во главе эскадронов рванули за отступавшими, рубя отставших и доставая пулями резвых, Фаренсбах дождался своих коноводов и шагом, ни разу не сорвавшись на рысь, повёл отряд в арьергарде, к Торопцу. Игнатия подняли с черничной кочки, взгромоздили на смирного коня. Его появление с немцами избавило от лишних расспросов. Поляки относились к Фаренсбаху с уважением, называли «маршалком датского короля». Только он никому, кроме себя, не хранил верности.
...Лагерь ставили на окраине полусожжённого посада, в темноте. Бой ушёл за Торопец, вёрст за десять. Не бой — преследование полка Деменши Черемисинова. Большинство русских укрылись в островной крепости, разрушив мост через протоку. Во время короткой схватки на улицах посада с острова грозно, но без особого толку лаяли пушки. Киралий не пошёл на приступ, имея задачу — разведать силы русских и оттеснить полевое войско как можно дальше от Торопецкой дороги, от Великих Лук. Только моросящая мгла угомонила преследователей. Они вернулись на посад и разложили множество костров в бессонном, знобком ожидании рассвета.
Самый жаркий горел у лекарской палатки. Туда сводили раненых, своих и московитов. Игнатию тоже пришлось вырезать пулю. Пленных набралось человек двести, большинство покалечено. А сколько убито — кто их сочтёт в лесу, в падающем тумане, кроме «борца за души и водителя душ» архангела Михаила. Вот кому придётся задержаться под Торопцем из-за отставших, не торопившихся умирать, вроде лежавшего возле Игнатия венгра, раненного в кишки. Не ожидая неизбежной при его ране смерти, он с неумной жадностью любовался жемчужной перевязью и саблей, снятыми с самого знатного пленного — Деменши Черемисинова. Тот и ткнул его кинжалом напоследок. За что Деменшу оглушили шестопёром, лекарь долго возвращал ему память. Его товарищ Григорий Нащокин сдался без затей и теперь жаловался многословно, убеждая себя и окружающих в безвыходности своего положения.
Извещённые лекарем, что воеводы готовы для допроса, к костру подошли Киралий, Фаренсбах, Зборовский. Юрген, знавший Черемисинова по Москве и ливонским делам, предложил место в своей палатке, уверив, что у него — «надёжно». Киралий и Зборовский знали чин Черемисинова, и всё же главное внимание, со злорадным оттенком, уделили Григорию Нащокину. Зборовский, хватив горелки, без дела теребил плотные, роскошные усы и перед каждой фразой резко посапывал, как бы выдыхая остатки боевого раздражения. Король, уверил он, будет счастлив вновь побеседовать приватно с паном посланником, «иж бы прояснить некоторые злочынства покаранного предитора Осцика». Теперь уже известно, что пан посланник был с ним в тайных сношениях, но тогдашнее положение пана Нащокина не позволяло королю настаивать...