День поминовения

Баранская Наталья Владимировна

Косили мы к тому времени свободно, можно было везде, мины повыбрали. Никто у нас за это время не подорвался, кроме одного мужика. Нехороший был мужик, вредный. Шарил по домам, по дворам, пока хозяев не было, заборы ломал, полы. Говорил, что вернулся в село первым, а люди знали: врет, был он и при немцах. Он не воевал, нашли у него болезнь какую-то внутреннюю. Жадный был мужик до ужасти — и траву косить и лозу резать кинулся первый. Вот и подорвался на мине. Я его не жалею. Он у нас дверь украл. Как-то зашла к нему, глянь, а в сенцах наша дверь навешена. Как свою дверь не узнать? Я в нее, может, тысячу раз

торкнулась. Говорю: “Дядя Яков, никак это наша дверь из избы в сенцы”. Он зашумел, замахал на меня: не выдумывай, баба. Ясно дело — такой не отдаст. Вот его Бог и наказал.

Любила я свою коровушку, да как не любить — я ее выходила, она нас кормила. И надо ж, какое случилось несчастье. Опять же война проклятая, нет-нет да и протянет лапу свою костлявую. Набрела наша Розочка в лесу, когда со стадом паслась, на виток колючей проволоки. Недоглядел пастушонок. Прицепилась, ржавая, к задней ноге, запуталась корова, ловкости-то у них нет. Испугалась, побежала. А проволока на ноге и бьет прямо по вымени. Домой кинулась коровушка, ко мне. Прибежала — вымя все в ранах.

Что я только не делала: и подорожником, и золой, и пометом куриным. Загноились раны, распухло вымя. Не ест Роза моя, только воды просит. Слабнет. Выпросила подводу у председателя, поехала за ветфельдшером, привезла. Посмотрел, говорит: поздно позвала, резать надо, сдохнет корова.

Боже ж мой, как я плакала, как убивалась, как по человеку родному. Забили корову, мясо продали, сами поели, а я не смогла.

И опять мы без молока. Телочку купили на те деньги. Только никакую корову я не любила больше, как Розу

В сорок шестом году, как исполнилось Грише пятнадцать, отвезла его Аксинья в Орел, определять в железнодорожное училище. Надо парню профессию дать, хорошо бы выучить на машиниста.

Жизнь была еще трудная, малый рос впроголодь, был бледный, тощий, шея длинная, щеки впалые. Забраковала его медкомиссия. Сказал начальник Аксинье: “Подкормить его надо, мамаша, пусть поправится, на будущий год примем”. Она в плач: “Как я его подкормлю, чем? У меня трое на одних руках. Да он, миленький мой, сколь трудился, мне помогал: и копал, и сеял, и плетни плел, и воду с речки таскал, и дрова колол, все на одной похлебке. С чего ему толстеть было, тут и рость не с чего. Возьмите, пожалейте нас”.

Приняли Гришу. Начал учиться, старался, хоть и трудно ему было. Позабыл, что в школе проходил. Да и сколько он в школе был? Сидит над учебниками — не понимает, ручку с пером в пальцах не уладит, загрубели, задубели руки. Может, не сладил бы парнишка с ученьем, да, спасибо, нашелся добрый человек в училище, мастер по слесарному делу. Был раньше машинистом, а теперь, после ранения, в училище да по совместительству на старом маневровом паровозе, через ночь. Начал он изредка брать с собой Гришу, все ему показывал, научил с паровозом управляться. Мастер говорил: “Учебники — это хорошо, это теория, а паровоз тебе будет практика”. И верно: начали учебники для парня проясняться. Повеселел Гриша — ученье на лад пошло.

Принимали их в училище — одели и обули. Шинелей тогда форменных не было, не из чего шить, дали ватные стеганки, брючонки нетеплые, миткалевые, ботинки на резиновой подошве. Сказали: обмундирование даем на два года, берегите.

Гриша

парень хозяйственный — ботинки взял на два номера больше: нога за два года вырастет, ботинки малы будут. А что сейчас велики, он потерпит. Набьет носки газетой. Года не прошло, потрескались в ботинках верха.

Отпустили ребят домой на Октябрьские праздники. И велели приодеться и харчей подхватить сколько-нибудь. Только отпуск дали небольшой — с дорогой три дня.

Отправился Гриша поездом бесплатно, а там надо было ловить попутную машину, автобусы не ходили, или проситься на подводу, может, подвезут. Не вышло у Гриши, никто не посадил, попутных было мало, и стеснительный он: два раза руку поднял — не взяли, третью машину сам пропустил. Так и шел двадцать километров пехом.

Пришел к ночи, в расстройстве: оторвались у ботинок подошвы, насилу добрел. День в дороге прошел, значит, завтра в обратный путь.

Накормила Аксинья сына чем могла, за куском хлеба к соседке сбегала, картошка своя, правда, без масла, зато с яичком. Вымыла мать Гришу возле печки, велела на печь лезть, к ребятам, а сама подхватила его ботинки и побежала к деду Самохвалову, сапожнику, Христом-богом просить, чтобы починил к утру парню ботинки, да понадежней.

Дед Самохвалов повертел, посмотрел и сказал: починить нельзя, ботинки не рантовые, на клею, если гвоздями прибить, на два дня хватит, а клея у него нет, да и верха худые. Лучше эти ботинки бросить.

Аксинья загоревала: и так бед хватает, а тут еще с обувкой. Где ее взять? Закряхтел дед, полез па чердак, вернулся с крепкими башмаками — кожаные, на толстой подошве. Немецкие. С убитого немца снятые.

Аксинья говорит сапожнику — не знаю, подойдут ли, а про себя думает: “Ну как не захочет Гриша этих ботинок”. Спрашивает деда, что он с нее возьмет. А дед ей: “С ума сошла, баба, чтоб я тебе, солдатской вдове, немецкие ботинки продавал? Тащи домой, пускай малец померяет, а эти фезеушные я как-нибудь на гвоздях улажу”.

Пришла Аксинья домой, Гришенька ее спит крепким сном. Отерла Аксинья башмаки немецкие, смазала старой корочкой от сальца, поставила на пол возле печки, сама на постель легла, а спать не может. Башмаки спать не дают. Взглянет на них — на сердце нехорошо. А что нехорошо, не знает. Плохо и плохо. Встала, вынесла ботинки в сени. Легла, но опять же не спится. О судьбе своей раздумалась, о детях, о Грише, как ему тяжко пришлось, да и конца не видно, сколько трудного им всем переносить. Еще только война кончилась, еще кругом разорение и горе.

Вот и вставать пора, сынка кормить, да в обратный путь провожать, и к деду Самохвалову за ботинками бежать, за фезеушными.

Гриша проснулся, принесла Аксинья башмаки из сеней. И как угадала: не хочет Гриша их надевать. Заволновался, раскипятился — куда она его ботинки дела, да он лучше проводом подошвы прикрутит, чем с немца убитого ботинки наденет. Она ему: они нас дотла разорили, что значит пару ботинок взять? “А что ребята подумают, что скажут? Не хочу!”

Побежала Аксинья к Самохвалову. А тут вроде подарок ее ждет. Дед говорит: а ну, думаю, как не захочет парень немецких башмаков. Гляди-ко, всю ночь работал и вон что смастерил: из двух пар — одну, советско-немецкие ботинки, и не поймешь, где что. Дед смеется, улыбается и Аксинья, благодарит деда.