День поминовения

Баранская Наталья Владимировна

Неплохие башмаки получились. В них Гриша ушел и носил их до новой выдачи. А рос парень плохо, расти еще не с чего было.

Даже из тех трех яиц, что дала мать кроме картошки печеной Грише в дорогу, два взял паромщик за перевоз. Я, говорит, тебя туда даром перевозил, у тебя ничего не было, а теперь с тебя двойная плата.

Разные бывают люди.

Вырос Гриша, стал Григорием Федоровичем, знатным машинистом. Практику у него проходят ребята из железнодорожного училища. Эти уже одеты-обуты в лучшем виде — в шинелях ходят, с золотыми пуговицами, да все такие здоровые, в пятнадцать

лет усатые, рослые.

И два сына Григория Федоровича, вслед за отцом, пошли работать на железную дорогу. Небалованные выросли, воспитаны в строгости, да и как иначе.

Детство свое Григорий Федорович помнит хорошо.

ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

Мария Николаевна

Шуба, шубка беличья, нарядная. Теперь просто одежка: днем надеть, ночью — прикрыться. А в дороге и под голову положить.

Уехали из Саратова. Боялись второй военной зимы, хищных немецких самолетов.

И вот первое утро в селе Алтайском...

Дети едят хлеб — по толстому ломтю отрезала Маша каждому. Настоящий ржаной хлеб, хорошо пропеченный, душистый, с поджаристой нижней коркой — подовый. Хлеб она смазала маслом, золотистым топленым маслом в крупинках. У масла свой аромат — свежеистопленного сливочного. Хлеб с маслом — уже чудо.

А сверх масла еще мед — гречишный, густой, темного цвета. Дух меда не заглушал духа ржи и масла, и все три духа наполняли дыхание детей и матери, успокаивали, обнадеживали сытостью.

Маша смотрела на жующих детей, на блаженные лица, перемазанные маслом и медом, и сама наслаждалась щедрым алтайским завтраком.

Хлеб Маша получила по аттестату за три дня сразу, а масло и мед выменяла на базаре, пока дети еще спали, на рубашку Николая.

Что ждет их впереди — неизвестно, и еще надо добраться до места, но голодная саратовская зима позади, кончилась жизнь у чужих безучастных людей, которые выбрасывали в мусорный ящик хлеб, проросший зеленой плесенью, и позади ужасная болезнь Митеньки, которого едва удалось спасти.

Сколько раз за минувшую зиму Маша каялась, что не послушала мужа, не поехала к старому Пылаеву в Казахстан. Она не хотела обременять да и просто побаивалась старика. Конечно, она поступила самовольно, поехав в Саратов, и там все сложилось не так, как она надеялась.

Машу обещала принять жена профессора Лагодина — два пожилых человека жили в большой квартире. На Машин звонок из Москвы профессорша ответила согласием: да-да, они потеснятся, конечно, что делать — война, общее бедствие. Маша не расслышала в ее голосе сомнения, но вскоре убедилась — кто не задет войной, не всегда способен понять тех, кого война прогнала из дома.

В профессорской квартире был свой устоявшийся порядок — и расстановка мебели, и пожилая услужливая домработница, и часы приема пищи и занятий профессора с аспирантами. Прошло десять дней, и все еще не было решено, в какой из трех комнат можно поселить Машу с детьми. Они спали то на одном диване, то на другом, а вещи лежали нераспакованными в прихожей. Тягостным для Маши было и то, что все ее попытки обособиться в еде встречали

сопротивление Лагодиной, женщины любезной, светской и для Маши еще более далекой, чем профессор, с которым она была знакома через Николая.

И Маша решилась: пошла в эвакопункт и получила ордер на маленькую комнату в старом одноэтажном доме. Хозяева квартиры, муж и жена Фалюкины, теснились против своей воли, неприязнь их к эвакуированной семье выражалась открыто. Не стесняясь, при Маше, навесили они замки на шкафы в коридоре и кухне.

Совсем бы Маша загрустила со своими ребятами, да нашлась добрая душа, соседка по дому Евдокия Терентьевна. То с детьми посидит, то очередь займет за керосином (за ним стояли сутками), то скажет, где что дают по карточкам, а это бывало редко, надо было ловить.

От Евдокии Терентьевны узнала Маша о своих хозяевах: оба — работники облздрава, он санитарный врач, работает в госпитале, поэтому не на фронте, а сын в военном училище, в другом городе. Когда началась война, кинулись Фалюкины запасать продукты. “У них масла топленого килограмм с двадцать, соли — полная наволочка, а муку просеивают каждый месяц — боятся червей. Про что другое не знаю, а это сама видела, случаем”. Пайки, которые получали Фалюкины, они не съедали, в кухне на керосинке часто сушились ломти черного хлеба, но пересушить все излишки не удавалось, заплесневелый хлеб выбрасывали в мусорное ведро. Маше с детьми хлеба не хватало, остающийся у соседей пригодился бы им, но Фалюкины проходили мимо Маши с таким неприветливым, хмурым видом, что просить она не осмелилась. А тут еще появился на кухонном шкафчике замок, глиняный горшок с солью, стоявший сверху, заперли. Нет, что просить, если они с ней не здороваются, не говорят.

В первую военную зиму Маше пришлось трудно, аттестата за мужа не было, ополченцев еще не перевели в кадры. Деньги присылал старый Пылаев, но их было мало, и Маша, договорившись с Евдокией Терентьевной, пошла работать в университетскую библиотеку на три дня в неделю — из-за карточки. Хлеб — главное их пропитание, да еще по детским иногда вместо хлеба пряники, единственное сладкое, заменявшее сахар.

Хлеб. Хлеб наш насущный. Теплая круглая буханка, которую прижимаешь к груди. Верхняя корка в трещинках и складках — слипушках. Нижняя, прижженная на поду, с мелкими угольками. Ржаной родной запах хлеба.

Первое время после революции у нас не хватало хлеба. Москва жила на скудной пайке: ежедневно в домовом комитете выдавали каждому жильцу восьмушку ржаного хлеба, из которого торчали колючие остья и соломины. Пекли лепешки из картофельной кожуры и гущи ячменного кофе, оладьи из мороженой картошки на рыбьем жире или касторовом масле.

Хлеб, хлебушко, хлеб-батюшко.

Помню хлеб детства, хлеб дореволюционных, хлеб предвоенных лет. Мирный хлеб.

Ситный — высокий пшеничный каравай, мягкий, с тонкой хрустящей корочкой; пеклеванный — из сеяной ржаной муки, светлый, но с запахом ржаного, блестящая светло-коричневая корка присыпана тмином: бублики, круто замешенные, тугие, чуть солоноватые. И просто ржаной, пористый, пахнущий хлебом хлеб!