День поминовения
Шрифт:
А тут стали прибывать в Старую Белокуриху эвакуированные. Одни бежали от бомбежек, были с вещами, одетые, а другие раздетые-разутые, без вещей, бежали из-под немца, все побросав.
К людям этим относились в селе по-разному. К одним приглядывались: неужто так страшно, чтобы бежать из родных мест, даже осуждали — уж больно легко побросали свои дома; других жалели, им помогали, как помогают погорельцам.
Вместе с эвакуированными приблизилась и война. Рассказывали, что немцы — звери: жгут, грабят, убивают детей, а мальчишек и девчонок еще недорослых гонят в Германию, заставляют работать тяжело, держат в голоде.
Приезжих, эвакуированных этих, было много, сельсовет и правление колхоза начали
Федосья их пожалела: очень уж натерпелись, бежали без вещей, а сестру Рахилину, с двумя малыми детьми, немцы схватили и увезли. Куда — никто не знал, но ползли, растекались слухи: немцы евреев убивают, совсем хотят извести, чтобы ни одного еврея не было на земле.
Рахиля кашляла, горела в жару, все заботы упали на Федосью. Приезжих она попарила в бане, вычесала и выискала у девчонки вшей — косы были хорошие, стричь пожалела,— перестирала всю их одежонку, прокалила в бане на камушках. Фирку нарядили во все Матюшино, из чего парень вырос, так и ходила она в штанах и рубахах,— кабы не косы, совсем мальчишка.
И сели они на Федосьины хлеба. А как быть? Рахиля лежала плашмя, куда ей идти, что делать? Правда, она, кроме чаю и молока, ничего в рот не брала, зато Фирка ела за двоих, на глазах круглела лицом и веселела. Узнала Федосья, что муж Рахили — Иосиф, по-нашему будет Осип — пошел на фронт рядовым в пехоту, и забота Федосьи о постояльцах стала еще теплее. Все ее хлопоты вокруг больной — и свиным сальцем растирала, и мятой заваренной поила — не помогали. Кашель бил несчастную и не давал спать никому, а тут еще — как ни сплюнет, все с кровью. Доктора надо, а значит — везти в больницу. Лошади не было, лошадей давно всех побрали для армии, Федосья все ж выпросила в правлении колхозном подводу, уложила Рахилю в сено, закутала старым одеялом стеганым, да еще полушубком сверху (уже захолодало и морозец по ночам случался) и свезла в село Алтайское, в районную больницу. Там сказали: крупозное воспаление легких, сильно слабая, вряд ли будет жива. Вскоре Рахиля померла, Федосья узнала, когда бедную уже схоронили. И стала Фирка подкидышем. Дочки своей не было, так вот Бог послал.
Плакала девчонка об мамке, очень плакала, а Федосья ее обнимет, под платок теплый к себе прижмет и давай сказки да байки говорить — горе заговаривать. Никакой думки, чтобы Фирку отправить в детский дом, не было.
И не знала она тогда, в осень сорок второго, что ее горе тоже близко, идет, шагает, за плечми стоит.
В конце октября пришла похоронка на мужа, Тимофея Петровича. Забилась, запричитала Федосья, заплакали Фирка с Матюшкой, набежали в избу бабы, а у Федосьи вдруг ноги отнялись — не может со скамьи подняться. Зашумели бабоньки, загалдели, на кровать оттащили вдову новоявленную.
И все то время, что ноги были обмершие, Фирка с Матюшей за Федосьей ходили и все дела по дому и двору управляли. А как ребятам дела управлять без хозяйского глаза, без подсказа? Федосья лежала на кровати и командовала. Заплачет, зальется, а потом кричит: “А трубу-то открыли, вьюшки-те вытащили? Куда ставишь, не туда...” И так весь день, до обеда. Плакать и убиваться время было только к вечеру.
Фирка вилась вокруг как пчелка, и жужжит, и зудит: “Тетечка Феня, тетя Фенюшка, Фенюшечка моя” Ласковая девочка, и горе как-то мягчело от ее болтовни.
А потом Федосья встала, сил не было глядеть, как Матюшка с Фиркой тычутся. Встала на слабые ноги, потом разошлась. Так и жили втроем, управлялись. Ребята еще и учились. Фирка в третьем классе, здесь, в школе, а парень по заданиям из школы-восьмилетки в Алтайском, куда ходил раз в месяц.
Тяжко было из-за дров.
В сорок третьем, весной, пришла повестка Матюхе — идти в армию, а значит, вскорости и на фронт. Снарядила Федосья сынка, поплакала. Старший не пишет, отца не стало, ты уж пиши, сынушка, утешь меня.
Хорошо, Фирка есть, хоть и не родная, а все дочка, привязалась Федосья к девчонке. И поговорить есть с кем, и пожаловаться есть кому.
Война бремя тяжкое, всех давит, одних больше, других меньше. Но и при войне жизнь идет, а в жизни всякое бывает. Послал бог Федосье радости, большой и нежданной: муж, Тимофей Петрович, живой вернулся. Правда, без ноги.
Как уж это случилось, что на него похоронку выписали? Ошиблись. Начали разбираться — ведь Тимофею Петровичу надо инвалидность оформлять, пенсию. Райвоенкомат область запрашивал, те еще кого-то, канители хватило. А пока разбирались, выяснили: убит был не Тимофей Петрович Казанцев, а старший сын его, Тимофей Тимофеевич. Теперь на него и прислали похоронку.
Опять заплакала, завыла Федосья, опять отказали у нее ноги. Тут уж Фирка одна за всех — трое их, а деловая одна Фирка,— и выходила Федосью, и Тимофея Петровича кормила. Подросла девчонка, набралась сил, научилась.
А Матюша прислал два письма — одно из армейской части, пока обучался, другое с фронта — только их привезли. А потом замолчал и пропал, как в воду канул. Ни похоронки, что убит, ни “пропавшей”, что, мол, без вести. Ничего. И сколько ни спрашивали до конца войны всех вернувшихся (а кто возвернулся? — четверо на село!), сколько ни писали запросов, никаких вестей о Матвее не было. Никакой бумажки не прислали на младшего Казанцева.
Федосья задумывалась: а ну как жив? Сказывали, находились люди, и через много лет находились, в чужих краях. Не стерпела, опять говорит мужу: а может, жив наш Матвеюшка? А тот на нее: молчи, не придумывай, а если б и жив, мне такого сына не надо, он мне теперь чужой человек будет. Заплакала мать, замолкла. А про себя думает и думает. Сердце материнское утешиться хочет. Живой мой сыночек, закинула его судьба в дальние края заморские, вести прислать не может, а может, и так — послал, а она пропала, весточка его. Придумывает Федосья, утешается, но уж больше никому не говорит.
Фирка у них теперь одна дочь. И не Фирка она, а Фимка, Фимочка — так-то лучше. Когда после войны пришло известие, что отец ее, Осип, погиб, они с дедом ее удочерили. Кончила восьмилетку в Алтайском, поступила в техникум швейный в Барнауле, там и жених нашелся. Свадьбу сыграли дома, молодые уехали в город, крайцентр, там и квартиру получили со временем. Каждое лето приезжают, внуков привозят бабке — двоих мальцов, дочку. Дородная, красивая баба стала Фима, Евфимия, если по-русски. Зять хороший у Федосьи. Шофером работает. “Видишь, проводил меня, старую, издаля вез, и довез, и на поезд посадил”