День после ночи
Шрифт:
– Теди, – попросила Леони, – расскажи Шендл про своего поклонника.
Теди покраснела и замотала головой. Тогда Леони начала рассказывать сама:
– Сегодня в лазарете один из ребят-иракцев взглянул на нашу общую подругу и буквально с первого взгляда влюбился по уши! Он ей даже песню спел. Алица сказала, его зовут Ниссим, что значит «чудеса». Прелесть, правда?
– Глупости, вот что это значит, – фыркнула Теди и схватила кувшин. – Пойду еще воды принесу.
– Такой хорошенький, такой смугленький, – сообщила Леони, когда Теди ушла. – Только ниже
Шендл кивнула. Внезапно ей представилась картина: Теди в постели с таким вот парнем. Его ноги обвиты вокруг ее бедер. Контраст кожи, контраст волос. Золото и смоль, серебро и слоновая кость. А еще она представила их детей. Это будет совершенно новое поколение еврейского племени – голубоглазое и темнолицее или черноглазое и белокурое. Не европейцы, но и не арабы; сильные и изящные, выносливые и нежные, красивые во всем.
Когда Теди вернулась, Леони сказала:
– Извини, если я тебя обидела. Я всегда терпеть не могла, когда старые кумушки чешут языками, сводя парней с девушками и судача, до чего чудесные у них получатся детки. Вот теперь и сама туда же. А мне ведь еще и двадцати не исполнилось.
– Двадцати... – повторила Теди. – Странно. Почему двадцать лет мне кажутся почти старостью?
– Потому что мы слишком много смертей видели, – сказала Шендл. – Обычно это бывает гораздо позже, хотя бы лет в шестьдесят, когда среди знакомых оказывается больше мертвых, чем живых. Чтобы снова стать молодыми, нам надо завести детей.
– Какая из меня мать, – отмахнулась Теди.
– И из меня, – подхватила Леони. – Я даже в куклы никогда не играла, сколько себя помню.
– Это неважно, – возразила Шендл. – Мы выйдем замуж, у нас появятся малыши, и они нас изменят. Я такое уже видела. Даже женщины с татуировками на руках, даже те, которые разучились улыбаться, даже они – стоит им в первый раз взять ребенку на руки, как у них глаза светиться начинают.
– Но детям-то зачем такое бремя? – заметила Теди.
– Дети этого еще не понимают.
– Не обманывай себя, – возразила Леони. – Они все чувствуют, даже если не могут выразить это словами. И несправедливо превращать ребенка в источник собственного счастья. Теди права. Это непосильное бремя. И люди делают только хуже, когда называют своих детей в честь мертвецов.
Шендл подумала о своем брате Ноахе.
Теди подумала о своей сестре Рахиль.
– Мне вот, например, нравятся новые имена, – сказала Леони. – Ора, Йехуд, Идит. Как будто чистая страница. Хотя я все равно не собираюсь заводить детей. Не для меня это.
– Ерунда, – усмехнулась Теди. – Выйдешь отсюда, а через пять минут уже глядь – замужем и с пузом.
– Все мы и замуж выйдем, и детей нарожаем. Такова жизнь, – рассудительно заметила Шендл. – Но сначала нам надо помыть посуду. Тирцы до сих пор нет, так что можете мне помочь ликвидировать бедлам, который я на кухне учинила.
Вечером, когда потушили огни, Шендл лежала в постели, пытаясь заставить себя поверить в то, что это ее последняя ночь в Атлите. Завтра все переменится.
Слушая мерное дыхание спящей подруги, Шендл жалела, что не может ничего рассказать Леони, и вдруг поняла, что они могут больше никогда не увидеться. В Палестине людей без семей – таких, как они, – рассылали по кибуцам для «абсорбции». Слово это одновременно смешило и пугало. Забавно думать, что тебя впитают, как капельку воды полотенцем. Но уж очень это похоже на безвозвратное исчезновение.
«Ну-ка, быстро прекрати! – приказала она себе. – Здесь не такие уж большие расстояния. Может статься, мы еще будем друг к другу в гости ездить. И дети наши дружить будут. И состаримся рядом. А может, и нет. В любом случае, мы отправимся туда, куда нас пошлют».
Шендл повернулась на другой бок и закрыла глаза, но, прежде чем успела заснуть, кто-то положил руку ей на плечо.
На краю ее постели сидела Зора.
– Ты обещала рассказать, что происходит.
– Только не сейчас, – взмолилась Шендл.
– Сейчас, – твердо сказала Зора, ясно давая понять, что не сдвинется с места.
Шендл приподнялась и зашептала ей на ухо:
– Завтра ночью мы все убежим отсюда. Пальмах организует массовый побег. Уходят все.
Зора недоверчиво прищурилась:
– И Эсфирь тоже?
– Вроде да. Вообще-то... я не знаю.
– Она пойдет с нами. Знаешь ты это или нет.
– Она ведь даже не мать этому малышу, верно?
– И что? Она жизнью рисковала, чтобы его сюда привезти. А все остальное ерунда, – сказала Зора, сглатывая непрошеные слезы.
Шендл была потрясена. Почти все – и она в том числе – не хотели иметь с Зорой дела, считая ее озлобленной, неприятной и не умеющей сочувствовать. Но теперь Шендл вдруг поняла, что сочувствие к Эсфири и ее сыну превратило неукротимую Зорину энергию в нечто совсем другое – по-прежнему яростное, но более не свирепое.
– Так она идет с нами? – прошептала Зора – требовательно, но в то же время умоляюще. – И Якоб тоже?
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещала Шендл.
– Поклянись.
– Ой, перестань. Ты сама будешь смотреть за ними всю дорогу. А теперь дай поспать.
Вторник, 9 октября
Теди хотелось еще побыть среди сосен. Во сне они были такие зеленые и так терпко пахли! Она натянула одеяло на голову, но тут на соседней койке пошевелилась Лотта, и все другие запахи перестали существовать.
Теди села и увидела, что Шендл уже оделась и манит ее на улицу.
Они молчали, пока не дошли до уборной и Шендл не включила воду.
– Что тебе удалось узнать о немке? – спросила она, умываясь холодной водой.
– Леони думает, что она нацистка, – сказала Теди.
– А при чем тут Леони?
– У нее с немецким гораздо лучше моего. Лотта, или кто она там на самом деле, желает говорить только с Леони. Называет ее Клодетт Кольбер.
– А почему Леони думает, что она нацистка?