День последний
Шрифт:
— Великое свершится... Сам царь сегодня белого оленя видел.
— Царь? — удивленно воскликнули разбойники и сгрудились к самому огню, словно позабыв, что если царь со своими людьми застанет их на этой поляне, всем им висеть головой вниз на толстых сучьях.
— Эх, Трифон, — засмеялся Райко, — не будь ты старше меня, я бы сказал тебе, что ты шутки шутишь и небылицы плетешь. Кто ж это разговаривал с царем и знает, что он видел?
— Климент, внучек мой, который яловых пасет.
Косматый Халахойда захохотал.
— Да где ж это слыхано-видано, чтоб пастух с царем разговаривал? Все ты брешешь, почтенный, — грубо заметил он, сплюнув в .огонь.
— Где твой внук? — спросил Райко.
— Вон
— Уморился бедный. День-деньской промайся-ка с овцами с этими паршивыми. Скажу я тебе, Райко, и вам, люди добрые, — продолжал старик, наклонившись вперед и переходя на шепот. — Особенный он у меня. Божьим человеком стать хочет, на Святую гору уйти, постричься. Ах, вернется иной раз домой — лицо у него белое, светлое, как у девушки. «Опять мне сияние привиделось», скажет. «Какое такое сияние и как это привиделось?», говорю. А он давай креститься. «Стою, говорит, возле куста боярышника. Овцы траву щиплют. И вдруг будто опять заря утренняя. Все как засияет, как засветится: и посох мой пастуший, и поляна, и Черноглазка, и собака, что под явором прикорнула. Да так ярко сияет — ну глазам больно и дрема находит. А потом начало сияние к небу подыматься, будто облако. Все выше, выше — и пропало!»
— Ну, коли ему такое видится, значит, и царь привиделся, — снова засмеялся Халахойда.
— Замолчи! —прикрикнул на него Сыбо, до тех пор стоявший в стороне и молча, внимательно слушавший.
И обращаясь к углежогу, ласково прибавил:
— Раз он хочет, отпусти его в монастырь. Пускай молится там о тебе и о нас грешных. Да что же ты его не кликнешь? Нам бы поглядеть на него...
— Правда, Трифон, — поддержал Райко, — разбуди-ка его. Он нам и расскажет, как видел царя и что тот ему говорил.
— Можно, люди добрые, можно, — промолвил углежог после небольшого колебания. — Только о сиянии не спрашивайте, что ему является, — не смущайте его!
Он встал и побрел к поленнице. Собака тоже поднялась и побежала за ним, весело помахивая лохматым хвостом.
Громко фыркнула лошадь. Где-то в чаще испуганно закричала птица.
— Не пора ли в дорогу, Райко? — шепнул Войхна на ухо командиру. — Как бы не опоздать? До Чуй-Петлева пять-шесть поприщ осталось. Путь не малый.
— Не беда. Успеем, — рассеянно ответил Райко. — Авось кто-нибудь проедет по дороге на наше счастье.
В это время углежог привел внука. Подойдя к разбойникам, паренек остановился и отвесил смиренный, почтительный поклон, словно господам. Он был высокого роста, одет чище углежогов; лицом миловиден, но бледен; синие глаза его, казалось, смотрели не на человека, а на что-то стоящее позади человека. Взгляд был добрый, кроткий, радостный. Над верхней губой виднелся легкий пушок.
— Это ты — Климент-овчар, который с царем в лесу разговаривал? — спросил Райко, стараясь умерить свой громкий голос, чтобы не испугать паренька. — Присаживайся на камень! Расскажи, как дело было, а мы послушаем.
— Я постою, — с добродушной предупредительностью ответил пастух и оперся на свой посох, как будто стоял среди стада. — Что ж тут рассказывать-то?
— Расскажи, расскажи, — подбодрил его Сыбо. — Послушаем о том, как царь с пастухом толковал.
— Вчера, что ли? — спросил Райко.
— Нет, третьего дня утром, перед самым полуднем, — начал паренек. — Только вышел я на полянку одну, как прямо из лесу человек двадцать бояр на конях выезжают, — гончие-борзые впереди. Овцы врассыпную, да и я струсил, признаться. Ну, сотворил крестное знамение и говорю себе: «Может, добрые бояре, христиане». Прошел мой страх, только посохом вокруг себя кручу — от борзых, да в сторонку отступаю. «Погоди, пастух», — слышу, боярин кричит, который впереди, —
— Коли в красном, значит, царь, — многозначительно промолвил Войхна.
— И борода двойная, — добавил кто-то из стоявших позади.
— Двойная борода — двойная беда. Головы береги!-вставил Райко.
Разбойники засмеялись.
— Не слушай их, рассказывай дальше, — сказал Сыбо, видя, что паренек в смущении замолчал.
–
— И спрашивает меня тот высокий румяный боярин, — продолжал пастух, но уже тише, обращаясь только к Сыбо и Райку. — «Ты, говорит, по лесу ходишь. Не пробегал ли тут раненый старый олень, белый весь, с бОльшими рогами, будто дерево ветвистое?» — «А рога не золотые у него, боярин-государь?» говорю. А сам думаю: не тот ли это самый олень, что знамением божиим к нам приходит? Боярин с двойной бородой поглядел на другого боярина, постарше, сморщенного и сердитого, и они что-то по-гречески друг с другом перемолвились. Потом мне: «Золотые, золотые!» — говорит и смеется. «Господи боже, пресвятая богородица, да ведь олень тот — знамение», говорю. «Ну так что ж?» Перекрестился я. «Что ты крестишься, парень?» — удивился боярин и наклонился надо мной. Окружили меня бояре-государи, и псари с плетками, и ратники, что луки носят. Тоже спрашивают: «Что ты крестишься, пастух?» — «Вы за ним гоняетесь, за златорогим?» — «За ним, отвечают. Мы его стрелой ранили». — «Нет, говорю, не ранили вы его. Это вам привиделось. Его ни стрелой не достичь, ни ножом не ударить!» Засмеялись ратники, и боярин улыбнулся. Только другой боярин поглядел на меня злыми таким глазами и что-то сердито мне кричит. «Что ж это за олень, которого ни стрела, ни нож не берет»? — первый боярин спрашивает. Боязно' мне было, так боязно все им сказать, — только я свой страх пересилил. «Да вот такой, говорю. Знамением он от бога посылается. Где появился, там, значит, либо царь помрет, либо царству конец». Потемнел боярин в лице и отпрянул, а другой как закричит на меня: «Замолчи, оборванец! Ты с кем разговариваешь: с царем или с волопасом деревенским?» И плетью замахнулся, хотел по тубам меня хлестнуть.
— И здорово огрел? — с любопытством спросил Райко.
— Не тронул, — ответил паренек, переложив руки на рукояти посоха. — Другой — царь-то значит — за руку его схватил, и опять они по-гречески между собой заговорили. Тут уж я шибко испугался. «Прости меня, кричу, царь-государь! — И колено ему целую. — Я ведь от простоты своей сказал. Так у нас толкуют, из рода в род ту молву передавая. Не сажай меня в тюрьму!»
— Значит, и тут лгать не стал, — заметил углежог со шрамом на лбу. — Молодец, Климент! Правильно сказал царю: эта молва из рода в род передается.
Вдруг Войхна встал, прислушиваясь, и промолвил:
— Чу, сюда идут!
Остальные разбойники тоже встали, схватились за оружие; двое-трое вокочили на коней. Только Райко не шевельнулся.
— Это наши, — сказал он. — С добычей.
В самом деле, с той стороны, откуда пришли хусары, послышались шаги, голоса. Закричала ночная птица, этот крик повторился, и в то же мгновенье на поляне появились те четверо разбойников, которых Войхна послал на царокую дорогу. Но среди них был еще какой-то человек, одетый иначе. Позади всех шел Моско с оседланным конем в поводу.
— Я вам говорил, — воскликнул Райко, вскакивая на ноги. — Это наши. И языка ведут. Ты жив, Нистор! Все живы! .. Воевода будет доволен. Ведите сюда, К огню. Ишь ты, нарядный какой! Прямо на свадьбу! Боярин, видно. Ну, боярин, добро пожаловать. К11.к вы его поймали, Нистор?
— Протянули поперек дороги веревку, лошадь и споткнулась, — гордо промолвил Нистор, тот самый разбойник, который трунил над Моско. — Связали, опомниться не успел. Отрок с ним был один — убежал. Побрыкался маленько боярин...