День разгорается
Шрифт:
Натансон взял последний аккорд и устало опустил руки. Крупные капли пота катились по его лбу. Он вытащил грязный, заношенный платок, потер им лицо, но спохватился, густо покраснел и спрятал быстро обратно в карман.
Дружинники очнулись. Снова гулом и разговорами наполнился зал. Но разговоры эти были об одном. Люди теснились к Натансону, окружили его и говорили ему ласковые слова и просили его сыграть еще.
— Сыграйте, товарищ, еще что-нибудь вроде этого!. — скупо, но тепло усмехаясь, сказал Трофимов. — Заставили
Огородников издали поглядывал на Натансона. И когда Самсонов спросил:
— Ну, как? — Он глубоко вздохнул:
— За сердце схватило... Вот оно что значит уменье!.. Очень хорошо! Даже не скажешь, как хорошо!..
Потом Бронислав Семенович играл еще и еще. И его слушали так же хорошо и внимательно.
Наконец, он устал. Трофимов заметил это и удержал товарищей от дальнейших просьб и приставаний к музыканту. Галя подошла к Натансону и, сияя улыбками, спросила:
— Вот видите! Ну, как довольны вы?
Дружинники устраивались в это время завтракать. На столы выложили хлеб, колбасу, сыр. Притащили кипящие чайники. Стало домовито и весело.
— Давайте и вы с нами! — предложили Натансону. И никакие его отказы не помогли: его утащили к столу.
И за столом Галя приметила то, чего она потом никогда не могла забыть: Бронислав Семенович взял придвинутый ему ломоть хлеба с колбасой и дрожащей рукой поднес его ко рту. И Галя поняла, что пред ней сильно изголодавшийся человек. Может быть, не день и не два не ел досыта этот немного смешной и нелепый Бронислав Семенович, и вот теперь, тщетно пытаясь скрыть свой голод, он жадно, он дрожа и торопливо ест!..
Галя почувствовала боль и стыд и отвернулась.
Гликерия Степановна притащила домой маленькую елочку. Следуя старым традициям, Гликерия Степановна собиралась украсить елочку мишурой, стеклянными бусами и зажечь на ней свечки. У Гликерии Степановны всегда, когда она зажигала свою рождественскую елку, тоскливо сжималось сердце и она с трудом удерживалась от слез. Гликерия Степановна тосковала без детей. А ведь рождественская елка — это детский праздник!.. Тем не менее, елка в рождественские дни у Гликерии Степановны неизменно ежегодно появлялась.
Нынче Гликерия Степановна испытывала некоторые затруднения с елкой. Не все кругом было нормально и спокойно. Не все обычные праздничные посетители Гликерии Степановны могли придти к ней на елку. Вот разве Бронислав Семенович не подведет! На всякий случай Гликерия Семеновна послала к Натансону мужа. Но Андрей Федорыч вернулся, не застав Бронислава Семеновича дома.
— Знаешь, Гликерия Степановна, — с некоторым смущением сообщил Андрей Федорыч, — мне квартирная хозяйка его сказала, что он теперь целыми днями в железнодорожном собрании пропадает... Что бы это могло значить?
Гликерию Степановну это тоже удивило, но
— Очень просто! Бронислав Семенович завел новые знакомства и интересуется событиями!..
— Удивительно! — пробормотал Андрей Федорыч, боясь спорить с супругой.
Задумчиво возилась Гликерия Степановна по хозяйству. Временами была беспричинно рассеяна и беспричинно же придиралась к Андрею Федорычу. Затем не выдержала и сама пошла к Брониславу Семеновичу.
Ей посчастливилось: Натансон оказался дома.
— Что же это вы, Бронислав Семенович, дома не сидите? Какие новые дела у вас появились? Уроками разбогатели? — засыпала его Гликерия Степановна вопросами.
— Нет, какие теперь новые уроки? Старые, и то куда-то исчезли... А я, Гликерия Степановна, тут немного занят был...
Гликерия Степановна хитро прищурилась.
— Ухаживаете? Неужели по уши влюбились?
Натансон вспыхнул. Но на этот раз он вспыхнул не только от смущения. Гликерия Степановна была поражена, когда обычно сдержанный и по каждому пустяку теряющийся Бронислав Семенович ответил с некоторой уверенностью и даже обидой:
— Не в этом дело, Гликерия Степановна!.. Все вы шутите, насмехаетесь! Я, видите ли, серьезно занят... Такое время! Разве можно где-нибудь в сторонке стоять?! Понимаете, революция только теперь, оказывается, по настоящему начинается!.. Если бы вы знали, Гликерия Степановна!..
— Ну, что, если бы я знала?! — с некоторым раздражением перебила Гликерия Степановна. — Я все знаю! Знаю, что из всего этого выйдет только беда и беда!.. И мне просто обидно, что вы тоже увлеклись этой революцией!..
— Да как же можно стоять в стороне?! — всплеснул руками Натансон. — Вы поймите!.. Вот поглядели бы вы на рабочих, на простых рабочих, как они чувствуют, как понимают!.. Этого передать нельзя...
Таким Гликерия Степановна никогда не видела Натансона. Пред ней был совершенно иной человек, не тот, которого она знала много лет, не тихий и конфузливый учитель музыки, теряющийся пред всем новым и боящийся сказать свое собственное слово. В чем дело? — изумилась Гликерия Степановна, — подменили его там, что ли?..
— Да что это с вами, Бронислав Семенович, случилось? — перебила она Натансона. — Что такое?.. Удивительно! Я ведь, кажется, тоже сочувствую этому революционному движению, но я не лезу прямо в огонь! А вы, говорят, последнее время только и делаете, что проводите целые дни в дружине, сдружились там со всеми...
Вдруг Гликерия Степановна остановилась. Весь ее задор сразу исчез. Такое уже однажды случилось с ней, совсем недавно. Была она бурлива, задирала собеседников, спорила и внезапно оборвала спор, словно вспомнила что-то мучительное и неотвязное.