День разгорается
Шрифт:
— Не дождусь я твоего Прохорова. Так ты тово... Дело у меня. На всякий, как говорится, пожарный случай. Принесу я вам на сохранение тючок. Поберегите его. У вас у обоих видимость безвредная, и если чуть чего, так и вы в сохранности, и тючок мой... Попозже я и передам... У-у! какая ты неласковая!..
Елена молчала. На мгновенье приставу от этого молчания стало неловко.
— Совсем неласковая... — пробормотал он. — А тючок небольшой. И, может, ничего и не будет: задаст им, мерзавцам, граф жару!.. Ну, а береженого и бог бережет!..
Он ушел.
Закрыв за ним дверь на заложку, Елена брезгливо
Елена коротко рассмеялась.
Гудок там, снаружи ревел упорно и угрожающе.
«Неужели уже подходит эшелон?» — подумала Елена. И ее снова охватила тревога за Матвея, за депо, за всех тех, кто там готовится дать отпор войскам.
Самсонов не попал в железнодорожное депо. Его вместе с другими оставили в городе. Он отстаивал с винтовкой в руках караулы у разных учреждений и дежурил на сборном пункте то в одном, то в другом месте. Огородникова же отправили в депо. Там он дневал и ночевал несколько дней, а ребятишки оставались одни и за ними с грехом пополам присматривал в редкие набеги домой семинарист. В последний день Самсонов сообразил и договорился с соседкой прачкой, чтобы она понаблюдала за детьми. Прачка, сердобольная веселая женщина согласилась. Когда об этом узнал Огородников, он успокоился и уверенно отправился на боевой пост в депо.
Эти месяцы, полные необычного и такого большого, совсем изменили Огородникова. Он стал уверенней разбираться в событиях. Он сделался смелее в обращении с людьми. То, о чем рассказывали ему товарищи, то, чему неуклюже и не всегда вразумительно учил его семинарист, все это медленно, но прочно отложилось в его памяти, в его сознании. Его трезвый крестьянский ум, склонный к осознанию фактов, к реальному и осязательному, воспринимал события во всей их реальности. Огородников знал, что народу дали обманные свободы, что теперь этим свободам грозит конец и что надо отстаивать свои права и добиваться настоящих свобод. Он знал, что рабочие обездолены, а крестьяне изнывают от безземелья. Земля! Вот о чем неотступно мечтал этот неосевший еще окончательно в городе человек. Землю приходится добывать с бою. И он охотно взял винтовку в руки, винтовку, обращаться с которой его научили совсем недавно.
В дружине к нему сначала относились так же, как когда-то на баррикадах: с легкой снисходительностью, с долей удивления, что этот «дядя» вертится тут. Но его какая-то истовость в отношении ко всему, что касалось революционных действий, его открытое преклонение пред теми, кто выступал на собраниях, а особенно пред Сергеем Ивановичем, Лебедевым, Павлом и другими, скоро приучили товарищей оценивать его совсем иначе. И скоро многие стали его ласково называть по отчеству: Силыч.
Огородников так же, как многие дружинники, знал о поведении Сойфера и его партии, о пх боязни выступать с оружием. До этого, несмотря на разъяснения Самсонова, Огородников довольно смутно понимал различия между партиями. Но когда на его глазах одни были готовы бороться, а другие,
— На словах они, значит... — определил он поведение Сойфера. — И скажи пожалуйста! Тоже называют себя этими социал-демократами...
— Они меньшевики! — пояснил Самсонов. — У них тактика другая.
— Тахтика... Значит, они с оглядкой да с опаской! Думают, что так оно все само в руки дастся!? Так, что ли?
— Вроде этого, — засмеялся семинарист. — А может быть и хуже.
О карательном отряде, которого ждали со дня на день, Огородников рассуждал так:
— Надо бы с солдатиками договориться. Ведь тоже, поди, крестьяне да рабочие. Чего им на господ да на хозяев работать и кровь за них проливать?
Ему объяснили, что в отряде отборное войско, царская гвардия, которую балуют хорошей пищей, подарками и всякими обещаниями.
— Этих не уговоришь! Они вроде полиции и жандармов! Царские холуи!..
Огородников задумался, опечалился, вздохнул.
— Ну, стало быть, без драки у нас не обойдется!
— Не обойдется!..
Тревожный, сигнальный гудок застал Огородникова и Самсонова дома. Оба подняли головы, прислушались и переглянулись. Дети тоже прислушались, подражая старшим, к необычному звуку. Девочка скривилась и беспричинно заплакала.
— Нинишна!.. плакса! — одернул ее мальчик. Но и у него задрожали губенки.
— Надо итти! — сказал Самсонов, быстро одеваясь. — Я только к Ивановне забегу, пусть за детьми присмотрит.
Огородников благодарно посмотрел на семинариста и привлек к себе детей.
— Ничего, ребятки! Не трусьте! Мы с дядей Гаврилой на часок сбегаем, а покамест тут тетка Ивановна побудет. Обед вам сготовит. Скусный!
Ребята встревожились. Оставлять их было тяжело. Огородников растерялся.
— Да вы бросьте плакать! Чего на самом деле! Ну, будет!..
Вернулся Самсонов, а следом за ним пришла прачка, соседка.
— Ах вы, мои ластоньки! — запела она и пошла к детям.
Огородников выскочил на улицу. Самсонов догнал его у калитки. Оба молчали.
Гудок надрывался и, казалось, поглощал все звуки этого серого раннего утра.
Вячеслав Францевич проснулся позже обыкновенного. Накануне его позвали к больному ребенку, где он пробыл очень долго, потом дома он засиделся за местными газетами, просматривая которые он сильно нервничал. И когда лег в постель, то долго не мог уснуть.
Утро могло начаться по-обычному. Могла бы выйти из кухни Семеновна, верный многолетний слуга и хранитель домашнего очага Скудельских, по привычке спросила бы, подавать ли к чаю кипяченое или сырое молоко. Потом появилась бы немного заспанная Вера и молча поздоровалась бы. Потом забурлил бы на столе сияющий самовар и столовая стала бы уютной и теплой. Потом начались бы вызовы к больным. Начался бы трудовой день.
Но это утро пришло по-иному.
Еще не успел Вячеслав Францевич выйти из спальни, как услышал рев гудка. В первое мгновение он совсем было забыл, что означает этот гудок: казалось, что это обычный утренний сигнал на работу. Но тотчас же память подсказала в чем дело.