День разгорается
Шрифт:
Вячеслав Францевич рванул к себе со спинки стула пиджак и выскочил в столовую...
— Семеновна! — позвал он. — Будите Веру!
— Она уж встала, Ачеслав Францыч!
Вера вышла в столовую наспех одетая.
— Что такое, папа?
— Ты слышишь? Гудок ты слышишь?
— Ну, да. В чем же дело?
Спокойствие дочери немного рассердило Скудельского. Он огорченно и укоризненно взглянул на нее:
— Неужели ты ничего не понимаешь? Ведь это сигнал. Наверное карательный отряд уже на станции! А они там собрались вооруженные! И будет бесполезное кровопролитие!.. Ах, что они
— Ты успокойся, папа. Может быть, еще обойдется...
— Какое же тут может быть спокойствие?! Ведь это ужас, что готовится! Ужас!..
Скудельский бегал по столовой и волновался. Вера молча следила за ним встревоженным взглядом. В столовую с самоваром вошла Семеновна.
— Я, — заявила она, ставя самовар на стол, — молочка-то и того и другого поставлю... Ишь вы, какие взволнованные...
Вера и Семеновна уговорили Вячеслава Францевича напиться чаю. Он с трудом согласился, торопливо выпил один стакан, оделся и вышел из дому.
Он остановился на улице и сообразил, что итти ему некуда. Пойти к людям, которые уже раз отвергли его советы, было бессмысленно, встретиться с такими же, как и он, Скудельский, благоразумными революционерами, тоже не имело смысла: пошли бы нудные и досадливые разговоры, и больше ничего. Вячеслав Францевич оглянулся. Улицы по утреннему были пустынны. Город нисколько не тревожился и не хотел просыпаться раньше времени.
«Обыватели! — с горечью подумал Вячеслав Францевич. — Заперлись себе мирно в своих гнездах и ничего не желают знать!.. Ох, что же это будет, что будет?!»
На пустынной улице серым невеселым утром стоял человек в одиночестве и огорченно вздыхал.
Обыватель услышал, наконец, тревожный гудок и всполошился.
Квартирная хозяйка Натансона, который задолжал ей за комнату уже за целых три месяца, поджала брезгливо и недовольно губы, когда ее квартирант прошмыгнул утром мимо нее на улицу. Солидным и занятым людям нечего было делать в это время на улице! Не даром там гудит этот противный и дикий гудок! Конечно, этот музыкантишка, забросивший уроки и пропадающий где-то возле красных, знает куда и зачем зовет сигнал. Ишь, как побежал, ажно патлы развеваются! И холода в своей шляпченке не боится. И что ему нужно, и зачем это все, — никто не знает!
Квартирная хозяйка Натансона закуталась в теплый платок и выскочила на мороз. На улице никого не было. Тротуары были покрыты изморозью. Ворота и двери по всей улице стояли на запоре. Женщина поглядела в ту и другую сторону, зябко повела плечами, зевнула. Ей стало скучно. И что люди беспокоятся в такое время? Холодно. Надо бы вести себя спокойно и тихо и следить за домом, у кого он есть, и наблюдать бы порядок. А люди беспорядки делают, шум и беспокойство. Нехорошо! Напротив, через улицу брякнуло кольцо калитки. Выбежала собака. Она почти так же, как и женщина, поглядела в обе стороны, зевнула и лениво залаяла. За собакой показался мужик в теплом полушубке. Мужик почесался, увидел женщину, кивнул ей головой.
— Потеплело немного?! — крикнула через дорогу женщина. — Видать, налаживается, Максим Петрович, погода!
— Потеплело. Действительно.
— А гудок-то, Максим Петрович, неприятно как кричит!
—
— Ох, безобразие какое! Не унимаются!
— Не унимаются. Действительно... Из пушек палить, грят, начнут.
— Ужас какой! — заволновалась женщина. — Ведь этак невинные пострадать могут!
— Невинные. Действительно... А кои и виноватые...
Мужик поманил собаку и пошел обратно. Скрываясь в калитке, он сказал:
— Гудок-то, действительно... Вроде волка... Воет.
Женщина снова поглядела в ту и в другую стороны. Улица еще пустовала. Над пустынной улицей опять взревел гудок...
Обыватели вылезали из домов. Кой-кто выходил на средину улицы, поднимал голову и слушал. Кой-кто осмеливался и шел дальше от своего дома, к главной улице, туда, где могло быть что-нибудь необыкновенное. В некоторых местах люди собирались небольшими толпами и тогда там разгорались разговоры, иногда спорили, иногда начинали кричать. У всех лица становились встревоженными. У женщин в глазах застывал испуг. Иные озлобленно ругали забастовщиков, революционеров, евреев. Другие вступались и за одних, и за других, и за третьих. Одни толпы рассасывались и на их место собирались другие. Сквозь беспечность и равнодушие одних прорывался страх, а озабоченность других скрывала горячую радость.
На Кривой улице, в доме номер четырнадцать, в квартире прокурора Завьялова было тихо. Сам прокурор сидел в своем кабинете и перелистывал книгу, которую не читал.
Жена ходила по яркому ковру и сердито бросала короткие фразы. Прокурор слушал ее и насильственно улыбался.
— Послушай, Аня! — перебил он ее, наконец. — Ты нападаешь на меня... Можно подумать, что во всех беспорядках виноват я!
— Виноваты вы все, представители власти!.. Надо было действовать решительно, и ничего не было бы!.. Ох, если бы мне дали власть!..
— Постой, дело идет к концу... Келлер-Загорянский шутить не любит...
— Скорее бы появлялся он!.. А то терпения нет. Все стали какие-то дерзкие и грубые. Обнаглели... Даже дети изменились.
— А ты ведь так любишь детей!..
— Люблю. Конечно, люблю... Ты знаешь, тут на нашей улице я наткнулась на ребятишек. Отец у них рабочий, тоже, видать, забастовщик. Ребятишки хорошенькие, особенно девочка. Так даже и эти ребятишки теперь на меня волчатами глядят... Отец их подучает и еще какой-то подозрительный молодой человек из «сознательных»...
— Зачем же ты, Аня, водишься со всяким сбродом?..
— Я не представляла себе, что это так будет...
С улицы глухо донесся звук гудка. Муж и жена настороженно прислушались. Жена нервно передернула плечами:
— Это какой-то кошмар...
— Ничего, Аня, — сказал муж, бросая книгу на стол и подымаясь с кресла. — Будь спокойна. Они сломают себе шею!.. И тогда... Ты увидишь, что значит настоящая крепкая власть! Ничего, Аня!..
Ротмистр Максимов оглядывал себя в зеркало. Штатский костюм совершенно изменял его внешность. Это удовлетворило ротмистра. Он вышел в переднюю, надел меховое пальто, поднял каракулевый воротник, надвинул шапку по самые брови и покинул свою квартиру.