День рождения покойника
Шрифт:
— Я останусь… Если… ты хочешь…
Трое ушли, а двое еще долго сидели, неподвижно и терпеливо, в ожидании, когда придет к ним наконец ощущение того, что они — вдвоем.
Ольга вздыхала в уголке дивана — прерывисто, как после долгих слез. Потом позвала тихо:
— Сережа… Идите сюда…
Он подошел.
— Сядьте.
Он сел.
…Укутала его пуховым, нежнейшим своим платком, гладила волосы, беззвучно плакала над ним.
Иванин был как в обмороке. В ушах звенела нескончаемая тонкая золотая струна.
…Потом склонилась над ним, стала целовать. Мокро щекотали
— Простишь ли, Сережа? Простишь, бедный мой, жалкий человек?..
И он произнес сквозь блаженную невыразимую муку:
— Да.
В двенадцатом часу ночи Немец, наблюдавший за окнами Ольгиной квартиры, насторожился: свет погас. «Долгонько сидели…»
Прошло еще полчаса, час — студент не появлялся. Окоченевший Немец вслух выругался. «Ясно. Глупая идея: она побежит предупреждать Рейнштейна. Простуда обеспечена. Скорее домой! Чаю с малиной. Водки. На ночь — шерстяные носки».
Никто никогда не догадался бы, глядя на старика, что он — в ярости. Вот только листок ходуном ходил в пятнистой его руке.
«…в 15–00 …Ваша явка строго обязательна. Предупреждаем, что если Вы и на сей раз окажете пренебрежение общему собранию кооператива, коллектив вынужден будет поставить вопрос…»
Суперанская! Старая интриганка! Ее стиль!!
…И ведь как расчетливо назначено время — 15–00. За последние двадцать лет он ни разу не нарушал режим дня, об этом каждый школьник знает: с двух до четырех у него послеобеденный отдых… Явиться? Но это будет откровеннейшей уступкой. Игнорировать? Но эти инвалиды революции и вправду поставят вопрос. Разумеется, не страшно… Но все же будет разумней отговориться нездоровьем. А свою точку зрения изложить в форме открытого письма правлению кооператива. Единственный разумный вариант. Полемический стиль мне всегда был присущ. За дело!
И он стал терпеливо и многосложно подниматься из кресел, чтобы идти к письменному столу. Этот процесс всегда поглощал все его внимание и силы. Должно быть, поэтому он почти не услышал, что где-то далеко и вверху — коротко и глухо ударил выстрел.
— Из тебя возсия солнце правды Христос-бог наш! — Рейнштейн ползал вокруг стола на коленях, икал и нарочито гугниво пел. В левой руке держал «крест» — вилку с глубоко насаженной коркой хлеба. В правой — револьвер, чтобы не сбежала рыжая, так и норовит.
Рыжая восседала на столе и изображала Богородицу. Живот и грудь ее покрывал дикий узор из крестов, звезд, кратких матерных слов, намалеванных горчицей. Ее тоже бил истерический хохот.
— … солнце правды Христос-бог наш! Хвалим тя, благословляем тя, кланяем ти ся, славословим тя, благодарим тя, великой ради славы тво-о-е-ей!
Богородица вдруг взвизгнула:
— Ой, леший, жжеть!
Рейнштейн аж зашелся от смеха.
— Ти-и… — запищал сквозь хохот. — Ти-и-ирпи! Христос тож-жа ти-и-и-рпел, нам тожжа велел!
Рыжая,
В дверь забарабанили. Рейнштейн вмиг потерял веселость. Как стоял на коленях, так и пополз к дверям, выставив вперед руку с револьвером, пьяно заваливаясь на сторону.
— Кто? — припадочно крикнул он. — Кто стучит?
Из-за двери загрохал угрюмый бас:
— Угомонись, сволочь! Второй час ить.
— От двери! — заходясь крикнул Рейнштейн. — Стрельну! Убью-у-у!
В коридоре шарахнулись, и бас промолвил заметно сбоку:
— А все же угомонись. А бабу не мучай. Они тоже, бывает, живые люди…
— Мо-олчать! — жандармским голосом взвизгнул Рейнштейн. И вдруг от крика этого что-то в нем будто бы надорвалось.
Прикрыл лицо локтем, как от резкого света, ударившего в глаза. Закачался на коленях, глухо замычал.
Баба плакала теперь потихоньку, отколупывая засохшую горчицу с кожи.
Он подошел к ней, стал глядеть.
— Будет уж вам… — просительно сказала рыжая.
— Непременно-с. Пожалуйте к рукомойничку. Омовение, так сказать, ежели дозволите… и своими власами осушу, аки Христос-бог наш и Магдалина-грешница…
Когда она вернулась от умывальника, Рейнштейн спал мертвецким сном, голову уронив в тарелку с селедкой.
Женщина потолкала его. Потом, быстро одевшись, извлекла из сюртука бумажник и вычистила. Ушла, не затворив даже дверь.
Качалась, пробираясь по коридору, бормотала под нос:
— Зараза какой. Рупь обещал, а сам вроде как спать! Смертным боем бить будет, а не признаюсь. Не брала и не брала, и все тут!
Его оглушило, и прежде чем потерять сознание, он изумился силе, с которой его вдруг бросило назад, головой в стропило. В этом удивлении была еще и обида: за что ж ты меня так? с такой-то злобой? ведь я же…
Он недолго отсутствовал. Синий пороховой дым еще плавал тонкими волоконцами. И пах он приятно — чесночно, остро.
Он сел и опять удивился: как трудно сесть. У него ничего не болело, но он вдруг упал набок и его стошнило.
Он испугался и заплакал: мамочка-мамочка, дедушка дорогой…
Ладонь была клейкая. Он раскрыл ее и увидел густую, как сироп, черную кровь в ладони. Мамочка-мамочка, дедушка дорогой…
В солнечном блеске, в капельном звоне наступило следующее утро. Под окном базарили воробьи. В безукоризненной голубизне кротко и празднично сияли церковные купола.
«Какой нынче день? — думал Иванин, глядя на город из Ольгиного окна. — Ведь не воскресенье же? А кажется, что воскресенье. Будто бы счастье какое-то, праздник, тишина в душе…»
Сзади послышался осторожный шорох, скрип пружин в диване.
Иванин залился краской.
«Нельзя, господа, слишком боготворить женщину, нельзя! Наутро они будут думать о рейнштейнах — нагло-уверенных в себе, не верящих ни в каких богов…»