День рождения покойника
Шрифт:
— Воздвигни силу твою и приди во спасение нас. Да воскреснет Бог и расточатся врази его, и да бежат от лица его ненавидящие нас. Яко дым исчезает да исчезнут!
«Непременно воскреснет, как же, чтобы тебя спасти…»
Он ощущал опасность нутром. Всегда нутро у него начинало ныть и голосить, когда приближалась беда. Сейчас беда ходила рядом, но некуда было бежать от нее, — и все внутри у него стонало и корчилось от темного лохматого ужаса.
— …поимей милосердие неизреченное, от всяких меня бед освободи… погуби крестом своим борющих нас… — бубнил полузабытые
И когда она приблизилась вплотную, он вскочил с колен, схватил трясущимися руками оружие и повернулся к дверям.
В дверь постучали.
Он подкрался, приник ухом. Поскрипывал пол под чьими-то ногами.
— Чего надо?
— Вам депеша! — ответил басовитый голос.
— «Вот ты какой!» — подумал Рейнштейн и быстро выстрелил сквозь филенку.
…Родионыч отскочил от двери.
Выстрела никто не слышал: перезванивали на улице молотки мостильщиков, весенняя шла погода. Только длинная тонкая щепа вдруг отскочила от двери и легла посреди коридора на драный ковер.
— Как это глупо — про депешу! — застонал от досады Родионыч. — Фантазии не больше, чем у жандармов! Он же сразу догадался…
— Ждет, — сказал Немец. — Всего боится. Скорее умрет, чем выйдет.
Родионыч запустил пятерню в бороду:
— То, что он ждет, конечно, худо… Через час пустим лакея. Если не получится, снимаем номер, — будем ждать. В конечном счете ему деваться некуда — вылезет!
Потом глянул на Иванина, бледного и взволнованного, резко добавил:
— А некоторые дамочки, между прочим, сомневались в справедливости нашего приговора!
Иванин посмотрел на него непонимающе, снова уставился на щепу, отскочившую после выстрела от дверей.
Уловка с лакеем, конечно, не удалась.
На громкий стук Федора Рейнштейн отозвался с весельем в голосе.
— Кто?
— Я это, Николай Васильевич! Откройте…
Тот помолчал, потом заговорил, старательно и быстро выговаривая слова:
— Иди, Феденька, иди с богом! Не открою я тебе, болен, не хочу, знаешь, куда идти, не хочу открывать я, иди, ради Христа!
Родионыч, подозрительно следивший за Федором, вдруг цепко ухватил его за руку, поволок от дверей.
— Ну, бра-ат… Теперь-то мы с тебя глаз не спустим. Оказывается, «знаешь, куда идти»?! А?
Федьку вдруг стало колотить, но он молчал.
— Вот что я скажу тебе, Федор, — деловито и страшно заговорил Родионыч, все сильнее и сильнее сжимая ему руку. — Если что задумал, сразу говорю: откажись и забудь! Видишь, чем такое кончается? — и он кивнул на двери Рейнштейна. — Под землей найдем! Не мы, так другие найдут! Опять же рассуди: если ты меня с товарищами выдашь, будем ли мы молчать, что Николая-то Васильевича ты, голубчик, нам запродал! За пятнадцать всего лишь целковых! Что ж молчишь? Говори!!
Лакей сипло прошептал:
— Руку отпусти, замлела…
Родионыч с недоумением поглядел: рука у Федора была уже лиловая. Разжал ладонь.
— …Угадал, барин. Держал
— Верю, — сказал Родионыч. — Но поскольку ты человек легкомысленный, поглядывать будем. Без пригляда сегодня не останешься и минутки. Чуть только качнешься в ту сторону, вот в это место пулю получишь сразу! — и для убедительности ткнул железным перстом между лопаток Федора. — Мы ведь — может, слыхал? — народ отчаянный…
— Слыхал, как же… Пропади вы все пропадом…
Под окном ходила домработница и монотонно покрикивала: «Вилорк, Вилорк! Пора обедать! Вилорк, Вилорк! Пора обедать!»
Антон Петрович досадливо морщился от этого голоса: никак не мог сосредоточиться на письме. Неубедительно получалось, недоказательно, не в цель… И все от этих дурацких кухаркиных криков!
Он прошлепал к окну, выглянул, раздраженно и тонко прокричал:
— Замолчите и сейчас же! Вы мне мешаете!
Домработница возникла из кустов. Лицо ее было виновато и встревоженно. У старика неприятно бухнуло сердце.
— Антон Петрович! Виля пропал! Все как есть оглядела, разве что на чердак не лазила, — нет нигде, хоть караул кричи!..
Не зная, что ответить, старик вернулся к столу, и вдруг что-то стремительно и зловеще связалось в его голове.
Ерунда, сказал он себе, но сердце уже колотилось в горле, и он захрипел от удушья, по одному по этому уже зная, что это не ерунда вовсе… Чердак… Memento mori… вроде бы выстрел…
Но он не мог уже ни слова произнести, — хрипел от удушья и только тыкал пальцем вверх. Но никто не видел этого, к сожалению…
Где-то часу в девятом Немец вспомнил:
— Студент. Иванин? Где он?
Немец сидел в кресле, возле притворенной двери, пыхтел трубочкой. Отсюда была отлично видна дверь 12-го номера, где скрывался провокатор.
Родионыч, дремавший на диванчике, приоткрыл глаза.
— А в самом деле, где ж он?
Потом поразмыслил и добавил сонно:
— Да и леший с ним! Практической пользы от него — уже никакой, а болтать побоится, уверен.
На том и сошлись.
Была уже ночь. Рейнштейн лежал на кровати, отвернувшись к стене. Ему очень хотелось есть.
Из ведра под умывальником резко тянуло запахом параши.
Номера давно уже угомонились. Тишина была — зловещая и пустая.
Где-то в коридоре скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. Они остановились возле его дверей. Что-то прошелестело. Затем — осторожный стук. Так же торопливо и легко шаги затихли.