День сардины
Шрифт:
— Ну, кончил камешки в воду бросать? — спросил он Джорджа.
— Кончил, — ответил Джордж. — А вы всегда запираете дверь, когда глядите телевизор?
Нэтч, маркировщик, подумал, что он спятил, но я, кроме шуток, накрепко это запомнил. И теперь, когда я, случайно заглянув в окно, вижу картинку мирной семейной жизни, я всегда вспоминаю о том, что может натворить револьвер.
5
Но так или иначе я сдержал слово, которое дал Носарю, и пришел на драку. Она не была похожа на другие драки, такого я никогда больше не видел.
Но если сравнивать с Носарем, у меня все шло гладко и легко. Я по крайней мере мог видеться со своей девушкой, и относились ко мне хорошо. В сущности, неприятно было только одно — моя старуха и Жилец вбили себе в голову, что я по всем статьям юный влюбленный и вот-вот женюсь, а мне невыносимо было слышать всякие намеки, ведь я относился к ней как брат. А вот бедняга Носарь угодил прямо в чистилище. Побои, уговоры и религиозные соображения сделали свое дело, Тереза отвернулась от него, и вот теперь он каждый день виделся с ней на фабрике, касался ее, беря с машины коробки, а она его не замечала или по крайней мере делала вид, что не замечает.
Кроме того, он беспокоился из-за Краба и в особенности из-за револьвера. Дело в том, что револьвер исчез неизвестно куда, а Краб вконец дошел из-за этих самых денег. Носарь измучился, потому что Краб причал во сне, пьянствовал и творил черт знает что.
— Он убьет эту бабу, — сказал Носарь. — Вот увидишь, он ее пристрелит.
— Но ведь револьвера нет, — возражал я.
— Он его припрятал до времени.
— Уж скорее загнал кому-нибудь из приятелей.
— Не такие они дураки, чтобы возиться с револьвером, пускай даже незаряженным.
Я вспомнил старика Джорджа и револьвер, из которого были совершены три убийства.
— Может, он струсил и швырнул его в реку? — сказал я.
— Ну нет, шалишь. Краб не струсит.
Мы кончили этот разговор, но каждый день возвращались к нему, кроме тех редких случаев, когда накануне успевали выговориться. И разговоры все шли вроде:
— Как думаешь, есть смысл мне пойти и поговорить с ней?
— Никакого.
— Все-таки она женщина.
— Она вся ломаная. И мужиков ненавидит. Ей только одно нужно — мстить им.
— Но, может, если я пойду и расскажу ей, что с ним творится…
— Тогда она, чего доброго, предложит деньги тебе.
— Смеешься? — Но я только посмотрел на него, и он, помолчав, сказал: — Да, пожалуй, с нее станется, и тогда уж я ее убью, будь спокоен.
— Больно легко ты говоришь про убийство, Носарь, — сказал я.
— Таким уж родился. И воспитывали так. Всякий, у кого есть
— Ты не знаешь, что это значит — убить.
— А ты убил кого-нибудь?
— Нет, никого я не убивал, разве что в воображении, но все равно я понимаю, каково это.
— А я никогда не мог этого вообразить, — сказал он.
— Даже когда долговязый Мик нож вытащил?
Он подумал с минуту и покачал головой.
— Даже тогда, но еще минута, и я этот нож всадил бы в него.
— Тебе пришлось бы пожалеть.
— А ты почем знаешь?
— У меня есть воображение.
— А у меня сроду такой штуки не было, — сказал он. — Выходит, я хуже других? И на что оно нужно, это воображение?
— Можно все себе представить, — сказал я. — Нож, кровь, труп, суд, веревку на шее.
Он медленно кивнул, но в глазах у него было недоумение.
— Понятно, — сказал он. — Но я этого не вижу. А ты, значит, можешь увидеть, как это происходит?
— Да, со мной или с другим.
— И с другим? — Я кивнул. — А я, брат, не забиваю себе голову такой мурой, — похвастался он. — Если человек чего-нибудь стоит, он должен делать то, что нужно, иначе беда.
— Вот именно — беда, — сказал я. — Думать, как ты, да и Краб тоже, — это верный способ попасть в беду.
— Он поможет мне выпутаться, — сказал Носарь. — Или я ему…
Ну что поделаешь с таким человеком? Ничего — ровным счетом. Мне бы держаться от него подальше. Но не тут-то было. Когда пришло время, он меня уговорил. Я ехал домой с работы и увидел его на нашем перекрестке. Шел дождь, он сидел на корточках, прикрыв голову старым плащом, и смотрел, как течет вода в канаве. В эту минуту он был похож на старую цыганку, которая вот-вот протянет ноги, и мне до жути было его жалко, гораздо сильнее, чем потом, при другой встрече, когда ему предстояло пережить самую долгую ночь в его жизни и он хотел остановить время.
— Решил здесь ночевать, старик?
— Боялся, тебя прозеваю, — дело есть.
— Пойдем к нам, — сказал я.
— Нет, дельце слишком горячее. Твоя старуха от него вспыхнет даже через стенку.
— Ну ладно, тогда прыгай на багажник, отвезу тебя в тихое местечко, — сказал я ему.
И мы поехали к одному из разрушенных старых домов. Там так воняло, что пришлось все время курить.
— Ну, выкладывай, — сказал я.
Лицо у него было мокрое от дождя, глаза вытаращены.
— Она сегодня мне все сказала, старик. Тереза. Я подошел к ней, как обычно, когда дали гудок, надеялся, что она со мной заговорит, и она вправду заговорила.
— Выходит, все по новой закрутилось?
— Нет, покамест еще нет, но, может, и закрутится… Она сказала, чтоб я перестал на нее глазеть и ходить за ней хвостом, потому что у нее из-за меня и так довольно неприятностей, а я сказал, что я тут ни при чем. И тогда, брат, она мне выдала. «Да, — говорит, — тебе хорошо, а меня они поедом едят, моя старуха, и старик, и Мик; пристали с ножом к горлу, я и обещала».
— Значит, решено и подписано.
— Обожди. Потом она говорит: если хочешь быть со мной, заткни ему глотку, вместо того чтобы от него бегать, а я говорю: я только оттого бегал, что он твой брат, скажи одно слово, и он у меня получит.